На столике перед ней скучала чашка кофе с молоком. Не хочу ли я чего-нибудь заказать?

– Нет, меня ждут.

Я вру, чтобы напомнить ей, что наш разговор будет длиться лишь те двадцать минут, о которых мы условились накануне, и ни секундой дольше, и что мой костюм объясняется тем, что я иду еще на одну встречу, а вовсе не желанием поразить ее или оказать ей честь. Иначе говоря, если и принарядился, то не ради нее. Я намеренно забываю спросить про здоровье и работу самой Амалии, про ее матушку-святошу, если она еще жива, или про сестрицу, подловившую состоятельного швейцарца. Оглядываюсь по сторонам. Народу мало. Десять-двенадцать клиентов, некоторые расположились спиной к нашему столику. В одиночестве сидит только пожилой сеньор с короткой седой бородкой, читающий газету. Лицом он напоминает писателя Луиса Матео Диеса. Я испытываю соблазн подойти к нему и проверить свою догадку. Судя по всему, мы ни у кого не вызываем особого интереса, но я по-прежнему уверен, что Амалию кто-то сопровождает.

Она жалуется, что Никита, которого она называет Николасом, ведет себя с ней грубо, даже агрессивно. Вчера, например, мальчик оскорбил ее, а потом так разошелся – хотя нынче все молодые люди отличаются несдержанностью, – что запросто мог бы и ударить. Амалия знать не знала про псориаз у сына, которому уже исполнилось двадцать пять. Теперь он обвиняет мать и ее семью в своей болезни. Наш разговор прерывает официантка, но я говорю, что ничего заказывать не буду, а сам, пользуясь случаем, снова оглядываю зал, однако мой взгляд опять не задерживается ни на ком, кто мог бы вызвать подозрения. Не думаю, что дон Луис Матео Диес, если это действительно он…

Амалия рада – или только говорит, что рада, – тому, что мы с Никитой сохраняем добрые отношения.

– Конечно, мужчинам легче найти общий язык в некоторых вопросах.

Ее это огорчает? Так она же сама дралась как львица за право воспитывать сына, а позднее я выслушивал жалобы на то, что мальчику в переходном возрасте не хватало рядом мужчины в качестве образца для подражания. Она говорит, я помалкиваю, то и дело обозревая другие столики.

Вскоре после меня в зал вошла женщина примерно наших лет. Красные пиджак с юбкой, жемчужное ожерелье, благородная осанка. Сразу видно, что она привыкла нравиться. Держится с подчеркнутой уверенностью и упорно смотрит в окна, расположенные с противоположной от нас стороны. Ага, вот, значит, и она. У меня нет в этом ни малейших сомнений. Не понимаю я только одного: зачем она явилась? Полюбоваться на мою физиономию? Посочувствовать Амалии, как следует разглядев недотепу, который раньше был ее мужем? Не обращая на нас внимания, она садится рядом со статуей лежащей женщины в самом центре зала и, заказав что-то официантке, достает из сумки мобильник. Мы находимся метрах в пяти-шести от этой дамы, у самой стены, так что, чуть повернув голову, можем ее видеть. Я слежу за лицом Амалии. Никакой реакции. Она твердит о своем: о глубокой ненависти, которую вроде бы начал испытывать к ней Никита после того, как обнаружил у себя псориаз. Вчера, например, пришел к ней домой не для того, чтобы рассказать про болезнь, а чтобы в диком бешенстве призвать к ответу. Сказал только про дерматолога, с которым я вроде бы знаком. Значит ли это, что я озабочусь лечением сына? Да, озабочусь. А расходы? Мне придется взять их на себя. Она выражает готовность заплатить свою часть. Потом я узнаю, что мальчик не захотел показывать ей пятна. Может, я смогу описать их поподробнее? Я не знаю, как быть: использовать выражения сына и назвать пенис елдаком или вести себя более воспитанно и назвать елдак пенисом? Потом упоминаю про спину и локоть. И подвожу итог: