– Я ведь сразу поняла, что Хромой хотел разоблачить тебя.

– Ты тоже называешь его Хромым?

– А ты не веришь, что и у меня может быть чувство юмора? Не только у вас…

Мы пообещали друг другу, что эту кличку будем от него скрывать. Разумеется, она бы глубоко его обидела, как и все, что связано с потерей ноги, особенно если за этим кроется желание подшутить над ним. Агеда была страшно довольна, что у нас с ней появилась общая тайна. Выволакивая толстого пса из машины, она спросила, собираюсь ли я завтра идти на рынок. Я ответил, что остаюсь человеком привычки, поэтому, если она желает посидеть со мной на террасе «Коначе», пусть приходит, но лучше без собаки.

5.

Я должен был ей это сказать – и сказал. Еще вчера, когда мы прощались в машине, решил: «Я обязан ей честно все объяснить, и чем дольше стану тянуть, тем хуже». Уже очень много лет ни одна женщина не плакала из-за меня, поэтому я не понял, почему заплакала Агеда. Не могу не признаться: в былые времена, доведя до слез Амалию во время супружеской ссоры, я чувствовал себя победителем. Иногда говорил жене неприятные вещи исключительно для того, чтобы увидеть ее слезы, хотя эти слова и не соответствовали моим мыслям. Удовольствие, которое я испытывал, когда ее глаза обретали влажный блеск, перерастало в короткий, но сильнейший экстаз. Во время стычек с Амалией я даже испытывал эрекцию. Что касается Агеды, то мне не совсем ясно, с какой меркой следует подходить к ее поведению. Неужели я действительно внушаю ей жалость и это надо считать единственным приемлемым объяснением?

У Агеды настолько развито чувство эмпатии, что, возможно, слушая мои смехотворные откровения, она действительно пережила приступ острого сострадания. Я ведь ничем ее не обидел и не собирался отталкивать! Но она и сама могла бы все понять. Мы видимся довольно часто, я всегда готов с ней поговорить, мы общаемся без напряга и даже не без приятности, не переходя, разумеется, границ, которые я и попытался четко обозначить во время сегодняшнего разговора на террасе «Коначе», но так, чтобы не нарушить, к чертям собачьим, эти самые границы. Главный мой аргумент: я уже не способен на отношения, которые можно было бы назвать пылкими и которые в силу этого были бы рассчитаны на взаимные чувства. И дело не в том, что я этого не хочу. К сожалению, из-за всякого рода неприятных событий, с избытком отметивших мою биографию, я утратил способность близко сходиться с людьми. Любовь? Любовь прекрасна в книгах и в кино – или, возможно, в чьей-то чужой жизни. Мне безумно нравится, когда люди влюбляются, – только, пожалуйста, меня к этой категории не притягивайте. Я запретил себе любить. Да, именно запретил. Любовь – это заноза в заднице. Она доводит до стресса и страшно утомляет, это наихудшее изобретение рода человеческого. Сначала любовь приятно щекочет нам нервы, а под конец переламывает нас с тем же звуком, с каким ломают сухую палку. Еще одно любовное приключение поставило бы крест на моей спокойной жизни. Я решил всеми силами держаться от любви подальше в то немногое время, которое еще пробуду здесь – до новой встречи с отцом. Я сказал Агеде, что есть пределы или барьеры, за которыми я привык прятать самую важную часть себя, то есть того большого или маленького человека – скорее маленького, – каким являюсь. Я не желаю ни любить, ни быть любимым по той же причине, по какой отказываюсь от слишком суетной поездки в Нью-Йорк или покупки мотоцикла. Мне нужен покой, я хочу только покоя и больше ничего. И если должен заплатить за него, живя одинокой, пресной, лишенной ярких переживаний и приключений жизнью, то я заплачу – и точка. Этот стимулятор потовых желез, который на обычном языке именуют любовью и который служит еще для того, чтобы соединять людей, а потом портить им жизнь, у меня сегодня вызывает аллергию. Больше того – панику. Любовь атакует тебя вдруг, как раковая опухоль. Заботясь о собственном здоровье, я предпочитаю штиль, сопровождающий человека одинокого, безучастного, который влачит свое существование в дремотном покое хронической усталости. Ничто из того, что происходит вокруг, меня не интересует. Даже сам я себя не интересую. И пока я излагал все это на террасе ресторана «Коначе», словно под парами словесного опьянения, Агеда смотрела на меня изумленно, с каменным лицом. Смотрела молча, хотя обычно говорит без умолку. Я сильно обжегся на истории со своей женитьбой. И поклялся: больше никогда со мной не произойдет ничего даже отдаленно на нее похожего. И эту клятву легко выполнить по той простой причине, что больше никогда меня ни с кем не свяжут романтические узы. Теперь-то мне понятно, каким я был идиотом, потратив столько иллюзий и времени на план создания семьи, который меня опустошил. Это точное слово, как бы мелодраматично оно ни звучало, – «опустошение». А кроме того, отравил мою жизнь чувством вины. И как раз в этот миг у Агеды, сидевшей напротив, из обоих глаз потекли слезы. Я стал извиняться за свою откровенность.