Дородная повариха вкатила тележку с кастрюлями.

– О, супец, – оживился Алик. – Гороховый? Хана вам, готовьте противогазы!

Повариха воздела горе глаза. Плеснула суп в подставленную Катышевым тарелку, шлепнула горсть каши, нацедила безвкусный чай.

– Китайчонок как придет, в столовую отправьте.

– Небось, лакомство какое-то для него запасли? – уличил Алик. – А нам – помои хлебать?

– Сам ты помои, – огрызнулась повариха, – пузо отожрал, а мальчик с голоду умирает.

– Мальчик… Валь, ты слышал ночью, что он вытворял?

– Не. Меня вырубило сразу. Сам с собой говорил?

– Говорил? Да он молился во сне до рассвета. Я уж ему рожу подушкой прикрыл, чтобы вместо кляпа.

Катышев отхлебнул суп и посмотрел на облупленную батарею. Между еще железных ребер сушились напоминающие спагетти пластиковые трубочки.

– Схожу за кофем. Взять тебе?

– Нет, спасибо.

Катышев осторожно помассировал колено.

«Что за травма такая, при которой носишься как конь по больнице?»

Заратустра утешал:

«Одинокий – ты на пути к самому себе».

Наверное, так. Но насколько же печален путь этот, если за пять дней никто не пришел навестить Валентина Катышева: ни коллеги из НИИ, ни родня. Мама его умерла семь лет назад от менингита, отец жил с новой семьей на Севере, а друзей как таковых у него и не было. Просто приятели – привет-пока. В девяносто третьем он почти женился: девушку звали Майя, начитанная, милая. Бросила Катышева за месяц до свадьбы, укатила в Москву.

Стекла задребезжали в рамах от порыва ветра. Вьюга атаковала больницу, гнула пики сосен, шугала бездомных псов.

Периферийным зрением Катышев уловил какое-то движение, повернулся.

– Как ты проскользнул мимо меня?