Проходя мимо койки Китайчонка, Алик брезгливо поморщился.

Больница была старой, довоенной. Продутая сквозняками, закопченная полумраком. В углублении, как в черной пещере, дежурный пост и скучающая медсестра. Тусклые лампочки. Пустые палаты.

– Читал, ее закроют к такой-то матери.

Алик сковырнул штукатурку – от стены отклеился кусок размером с граммофонную пластинку.

Катышев на костылях едва поспевал.

– Ты с чем лег? – спросил он, ругаясь про себя.

– Со всем. Все болит, сил нет.

«Он же как бык здоров», – подумал Катышев.

В тесной курилке было холодно. Унылый пейзаж за окном: пустырь, морг, жидкий подлесок, постепенно сгущающийся до полноценных сосновых дебрей. Дворняги лаяли на пустыре.

– Дымят, – Алик ткнул сигаретой в фабричные трубы, торчащие из-за бетонного забора. – Мой батя там пахал на каторге. А я сказал – дудки. Не стану спину гнуть. В бизнесмены подался. Ксероксы. Ты-то сам чем маешься?

– Я инженер.

– Уважаемо.

Алик харкнул зеленым.

– Слышишь, а как этого чучмека зовут?

– Никто не знает. Китайчонок.

Алик хмыкнул.

– Я в армии таких гонял. Как сидоровых коз.

Они застали азиата за важным делом: он отделял иглы и зажимы от капельниц. На подушке лежали перочинный нож и надфиль.

– Кончать надо с хиромантией, дружок, – бросил Алик.

Мозг отказывался впитывать мудрости Заратустры. Разболелась нога. Катышев посматривал на Китайчонка: тот растягивал капельницы и складывал перед собой.