«У нас же нет телевизора».

Экран замерцал и исчез – там была лишь растрескавшаяся стена.

Катышев задремал. Ему приснился Китайчонок, плетущий узлы, но не из капельниц, а из лозы.

Больница была затянута его паутиной. Хитрые узоры сводили с ума.

Катышев подумал, что это не просто петли, что это письмена и написано здесь все про него, про Катышева.

Он проснулся на рассвете. Мгла мазала пеплом убранство палаты. Колено упиралось во что-то твердое. Катышев заворочался.

В одной с ним койке лежал Китайчонок. Лицом к лицу, телом к телу. Сальные волосы щекотали ноздри.

Кожа Китайчонка была холодной и липкой, словно Катышев обнимал сырую рыбу.

Азиат открыл глаза – черные, без белков, – и ухмыльнулся.

Катышев выпрямился в постели. Проснулся по-настоящему.

«Кошмар. Это просто ночной кошмар».

Утром не было ни медсестры с кетановом, ни поварихи с завтраком, ни обхода. За окнами торжественно падал снег. Больница скрипела на ветру суставами.

В углу нахохленный Китайчонок лепил ком из трубок, розово-красный, величиной с яйцо страуса.

Его сосредоточенность вызывала у Катышева чувство тревоги, смущения. Словно в трансе, Валентин Катышев вспомнил постыдные моменты из жизни: преждевременную эякуляцию; водителя маршрутки, наоравшего при толпе пассажиров за то, что Катышев излишне громко хлопнул дверьми; щенка, которого он, пятиклассник, гладил, а потом выронил из рук, полагая, что щен приземлится на четыре лапы, как кошка, но бедолага ударился животом об асфальт и скулил. Он вспомнил мать, заставшую его за мастурбацией. Хулиганов, унизивших при самой красивой девочке в классе. Привод в милицию.

Майю, убиравшую в доме и нечаянно разбившую фарфорового китайца – любимую статуэтку покойной мамы Катышева.

Непрошеные образы роились в голове, вытесняя боль.

– Мертвые с косами стоят – и тишина.

Алик переступил порог, хмурясь.

– Ну что там? – спросил Катышев, сунув под мышки костыли.

– Никого.