– А вообще – да. Очень.

Они встали у пышущей жаром печи.

Оксана едва доставала макушкой до его ключиц.

«Такими глазами, – подумал он, умирая от нежности, – надо смотреть на цветы и звезды, а не на трупы, кровь, войну».

Он согрел ее, предварительно подержав у заслонки ладони. Чтобы ему было удобнее, она подняла к потолку руки. Налитые груди разошлись, образовав ущелье. Корней взвесил их, баюкая. Он массировал плечи, опустился на колени, чтобы отдать тепло узким бедрам. («Как же она будет рожать?» – подумал он и решил, что нормально, легко, сына и дочь.)

Они словно исполняли какой-то важный ритуал, и он действительно был важным и невероятно древним – из пещерных времен.

Серьезно и торжественно смотрела Оксана, а Корней провел языком по ее впадинкам, нарисовал линию от выпуклого лобка вверх.

Тепло обволакивало их, но дарило не отупелую истому, а силу, какой меняют направление рек.

Он оторвал Оксану от пола, она обвила его ногами.

– Я буду любить тебя, – сказала она на ухо. – Наяву и во сне.

Ее глаза косили, когда она смотрела так близко, и знание об этой особенности, детали, обезоруживало и окрыляло.

А он держал ее – не над дощатым занозистым настилом, а над пропастью, над ревущим апокалипсисом – и не отпускал.

– Мне стыдно, – произнесла Оксана у костра.

Фигуры Филипа и Камилы исчезли в темноте. Ночь гудела насекомыми, плескалась и вскрикивала припозднившейся птицей.

– За что?

– За то, что мне хорошо сейчас. Так страшно, как не было никогда. Но и хорошо.

– И мне, – признался он.

– Мы ужасные, да? Я не знаю, что случилось с моими родителями. Жива ли Василиса. Люди горели на корабле. Расстреляли дядю Альберта. Я убила одного… Но я не думаю о нем как о человеке. А что дальше? Я не вижу ничего. – Она пошевелила длинными пальцами над костром. – Но в этой ловушке, в этой чехарде кошмаров я умудрилась влюбиться.

– Послушай же и мою историю.

– Слушаю.