— Придя в раздражённое состояние, угрожал насилием по отношению к Баттону, Менхассету и Маттону, матросам первого класса.

— Это всё враньё! — закричал Роджерс, вне себя от негодования. — Всё враньё.

— Ну, а что же случилось на самом деле? — спросил Джек. — Расскажи теперь ты.

— Я расскажу, ваша честь, — сказал Роджерс, озираясь по сторонам, бледный и дрожащий от ярости. — Как на духу. Старшина полиции приходит на бак — я это, там прикорнул, моя вахта внизу — пинает меня башмаком в задницу, прошу прощения, сэр, и говорит: «Востри коньки, Джордж, конец тебе.» А я встаю и говорю: «Мне на тебя плевать, Джо Браун, и на эту мелкую долбаную шлюшку Эванса». Это не вам в обиду, ваша честь, это всё как на духу, просто показать вашей чести всё его враньё, со всеми его «удостоверить истинность». Это всё враньё.

Похоже, что в этой версии была доля правды; но за ней последовал беспорядочный обмен мнениями, кто кого пнул и в какой части корабля, с противоречивыми свидетельствами Баттона, Менхассета и Маттона и замечаниями по этому поводу; и казалось, что главный предмет разбирательства затеряется в дискуссии о том, кто кому одолжил два доллара в море Банда и так и не получил долг обратно — ни грогом, ни табаком, ни в какой иной форме.

— Так что насчёт обезьяньей головы? — спросил Джек.

— Вот она, сэр, — сказал старшина корабельной полиции, вынимая из-за пазухи волосатый предмет.

— Ты говоришь, что она твоя, Эванс, а ты — что твоя, Роджерс? Твоя собственность?

— Это моя Эндрю Машерочка, ваша честь, — сказал Эванс.

— Это мой бедный старый Аякс, сэр, он был у меня в мешке, с тех пор как заболел возле Кейпа.

— Как ты её определяешь, Эванс?

— Простите, сэр?

— Откуда ты знаешь, что это твоя Эндрю Машерочка?

— По её нежному выражению лица, ваша честь, по её выражению. Гриффи Джонс, чучельник из Дувра, даст мне завтра за неё гинею, так-то.

— Что ты можешь сказать, Роджерс?

— Это всё враньё, сэр! — крикнул Роджерс. — Это мой Аякс. Я это, его кормил от Кампонга — он пил мой грог и ел сухари, как христианин.

— Какие-нибудь особые приметы?

— Ну как же, покрой кливера, в смысле форма носа, сэр; я его завсегда узнаю, хоть он и усох.

Джек вгляделся в лицо обезьяны, на котором застыло глубоко меланхоличное выражение. Кто говорит правду? Несомненно, каждый из двоих уверен, что он. На корабле было две обезьяньих головы, а теперь всего одна. Но как кто-то может утверждать, что распознаёт особые приметы этого увесистого сморщенного рыжего кокоса — Джек не мог сказать.

— Эндрю Машерочка — самка, как я понимаю, а Аякс — самец? — спросил он.