Зухур выпрямился, взял у Гребенникова винтовку душмана, прошелся пальцами по меткам на прикладе.

— За овчарку метку тоже поставить? Или мечтал кого покрупнее подстрелить? — спросил лейтенант.

Душман прикрыл глаза, но веки дрожали от боли, из-под них просачивались слезы, скатывались по щекам.

— Это мой младший брат, Ахмад, — тихо сказал Цветову лейтенант, отвернувшись от мятежника. — Прошу тебя, возьми его к себе в медпункт, я за себя не ручаюсь.

И, не оглядываясь, забросив снайперскую винтовку за спину, Зухур пошел к основной группе. Разведчики, переложив Ахмада на плащ-палатку, пошли следом. Исрафилов нес Дика на руках.

— Сквозная, в шею, — ответил Мартьянов, когда Цветов спросил об овчарке. — Будет жить. Но только после ранений они уже не саперы: нюх пропадает.

Цветов догнал Исрафилова, заглянул в собачьи глаза: в них покачивались горы и два маленьких облачка, неизвестно когда появившиеся в небе. Собака смотрела на Цветова печально и виновато, словно извиняясь за свое непослушание и вот такое нелепое ранение.

Комбат ободряюще подмигнул Дику.

Мирза всю ночь не сомкнул глаз. Он готов был пообещать Зухуру, турану Василию, самому аллаху, что отныне ни один выстрел не раздастся в сторону лагеря, лишь бы спокойно работал шурави доктор у постели Ахмада.

Сидя за столом, он вглядывался в тщательно срисованный план медпункта и пытался представить, как лежит у окна его любимый бача[190], как склоняется над ним врач. Бессильный пока что-то придумать для спасения сына, он шептал слова молитвы с просьбой послать милосердие врачу, чтобы тот помог унять муки Ахмада. Мирза просил еще оставить благоразумие турану Василию, чтобы он не позволил Зухуру устраивать суд над братом.

Тревога за сына словно добавила Мирзе рассудительности, он не то что по-новому, а просто трезво посмотрел на действия советских солдат и офицеров. И память, одурманенная злобой, тем не менее отыскивала и подсказывала главарю одно: шурави не бросят в беде человека, даже если это и враг.

Нет, Мирза не изменил в эту ночь своим убеждениям и, доведись завязаться сейчас бою, без сожаления ловил бы в прорезь прицела фигуры врагов. Сегодня он просто впервые согласился оставить за противником право на борьбу. Незаметно для себя он переходил от простой мстительности к сознательной схватке с новой властью, которую поддерживает великий северный сосед.

Единственное, что угнетало Мирзу в эту ночь и в чем он боялся себе признаться, — чувство вины перед Ахмадом, которого он так неосторожно и рискованно послал разбрасывать мины. Ведь была же под рукой нокас[191] из бедняков, которая должна оплачивать хлеб из его подвалов. Нет же, захотелось привязать Ахмада к себе покрепче, показалось Мирзе в какой-то миг, что и он оставит его, перейдет торговать в дукан к старшему сыну Сатруддину или, еще того хуже, — сбежит к Зухуру. Было три сына, три надежды на старость, а сейчас и в последнего исчезает вера…