— Там и панковские ребята, и рыжовские, и хохловские, почитай, от каждого двора по четыре, — между тем говорила Профура, довольная преподнесенными ветками вербы, выискивая в картонной коробке со старыми облигациями адресок. — Кроме твоих девок. Твои девки разудалее всех оказались. Мешков им не город, прямиком в столицу ухнули. Ну дак как, живут помаленьку? Машина небось у каждой — отец скопил.

— Обкатаются на моих машинах. Я хлеб в будках не вожу, чтоб на машину себе наторговывать. Нехай сами заработают, — уже злясь и спохватываясь, что связался с Профурой, сказал Джон. — Ладно, и без букв найду, по памяти. Я если раз был где, то уже не потеряюсь.

Профура простонала ему вслед:

— Погоди-ка, постой капельку. Я соображу.

— Туго что-то кумекаешь.

— Привет передай от меня, если жив еще, да привези-ка мне колбаски оттедова мягонькой, с килограммчик. Деньги-то есть? Ай дать?

— Пока способен на себя заработать. Не пропиваю.

— Дак ты, Семен, и пропьешь, то в пять раз больше наверстаешь. То-то же твоя Ляксандра Петровна счастлехонька за таким мужиком, а я вот всю жизнь одна-однехонька, чихну, так «будь здоров» сказать в доме некому. — И Джон в ее тяжелом вздохе уловил восхищение собой.

Подмигнул:

— Придется привезти тебе колбаски.

Дома он собрал гостинец: в деревне весной ничего особенного не бывает, разве что сала кусок, а едят его или не едят городские — не вопрос, пожарить всегда хорошо. Он завернул кусман в наволочку.

— Да куда ж ты попрешь целый окорок? — поджала губы в недовольстве жена.

— А то на части прикажешь пилить? Не бедные, чтоб по огрызку дарить.

Она подумала и велела положить еще в сумку моркови, а не трудно нести, так и луку, хоть с пяток головок, и сушеных яблок.

И он сказал ей почему-то с горечью:

— Ваша порода всегда была жаднее нашей, запомни это. Но вы умели притворяться.

— Не жаднее, а бережливее. Зато ты готов с себя последние портки стянуть, лишь бы понравиться, и если бы не я — сверкал бы давно голым местом.

Но про окорок не сказала больше ни слова.

Поезд в Мешков отходил в четыре утра. Всю ночь Джон прослушал часы, которые висели в деревянной коробке и были с подсветкой: маятник бухал, как никогда, о стенки коробки, — где ж тут глаза сомкнешь. Гаврик же под боком спал сладко и даже не слышал, как всю ночь за дальним лесом проносились скорые поезда. Было сухо во рту, от жары, что ли, и все время хотелось пить, словно после селедки, или выйти во двор, на свежесть. Еле дождался он положенной к дороге минуты и, одеваясь потеплее, думал о себе в третьем лице: куда это в такую рань спешит седой старик и торопит за собой мальчика, будто самого себя маленького?