Джон пристально оглядывался вокруг, припоминая путь. Дома — ни великие, ни маленькие, асфальт — ни чистый, ни грязный, люди — ни городские, ни деревенские, — и по нечаянности поцеловался лбом с чугунным столбом.

— Ах ты ж, неловкость — чужому столбу шишку набил! Ну ничего — зато познакомились.

И вот вместе с этой, от неловкости, болью проступила в душе тревога, но не оттого, что боялся не найти нужную улицу, заплутать в городе, как в лесу: всю Европу прошел, не заблудился, а тут-то и подавно разберется. Иная была причина тревоги, и ее назвал вслух внук:

— Дед, а вдруг он тебя не узнает, и тогда мы останемся без завтрака.

— Испугался, нашел чего. Целая сумка еды, — как-то слишком податливо не согласился Джон. — И с чего бы не узнать, конечно, постарел немножко, да и он, думаю, не молодел все эти годы. Пошли смелее.

Поплутав для развлечения по базару, который горячо дышал воскресным парком на утреннем морозце, направились прямиком по проспекту и на каждом перекрестке читали по слогам, куда пришли, и дед чувствовал себя бездельником, туристом, на которого оглядывались любопытные. Наконец сориентировались.

К удивлению Джона, им никто не спешил открывать, но в квартире через дверь слышалось движение: протопали, покашляли, прозвенел какой-то звонок, не то будильника, не то телефона.

Джон постучал кулаком.

— Померли они там, что ли, все?

— Пошли, дедуш, позавтракаем в столовой, — стеснялся горячей настойчивости Джона внук.

— Постой, не может того быть, чтобы он меня не встретил как человек… — И дед еще раз забарабанил, хотя над ухом прекрасно видел кнопку звонка, но ему не хотелось входить в квартиру, как входил сюда кто-нибудь другой. Джону хотелось и шумно, и весело — как на свадьбу.

— Ну не открывают же, — канючил за спиной Гаврик.

— Отвяжись на минутку. Мы, в конце-то концов, не завтракать стучимся. Теперь уж точно добьюсь своего. Не может того быть, чтоб не открыли.

И когда Джон в очередной раз занес кулак, чтобы грохнуть в мягкую обивку, на которой матово светились металлические буквы с фамилией друга, дверь неожиданно приоткрылась, и кулак его оказался над лицом присевшего от неожиданности Коростылева.

— Здорово, Алексей Матвеевич! — почему-то тихо, как больной, поприветствовал его Джон, все еще не опуская кулак. — А я тут маленько расхулюганился. Долго ж вы спите.

— Не петухи — спозаранок петь, — ответил тот, пропуская вперед старика с сумкой и мальчика за ним. Его маленькая головка слегка покачивалась на плечах, словно он мысленно с чем-то не соглашался. Глаза, темные еще больше, чем раньше, от седых ресниц, по-прежнему светились проницательностью и умом.