И превратило их дерево в медведей.

Джон замолчал, задумался.

— А дальше? — спросил Гаврик.

— А дальше: поживешь — узнаешь. Людьми быть, брат, лучше всего.

Мозг как катушка, на которую наматывается колючая проволока, — это память о войне. Виток, потом еще виток. Для чего мне сейчас, в добрый момент, вспоминается тот или другой, кого я видел под огнем, будто побывал на иной планете, и неужели все это выдержала земля? С какой целью катушка то сматывает, то разматывает витки, и получается, что я уже ничего не знаю о жизни, и единственно, что могу теперь: представить себе чье-то лицо и угадать чью-то душу. Будто он — это я, и мое право представлять себя самого наизнанку. В каждом из нас много нас. Я и Гаврик, и отец мой, и отец моего отца… Вот тебе и история в учебнике для седьмого класса…

Сам он не верил ни в бога ни в черта. Все там будем — в земле, и нигде больше. Но теперь он знал и другое: человек рождается с чем-то таким, что не поддается ни угрозам, ни посулам, ни пасмурной погоде, ни клевете, ни кошельку, ни времени, ни смерти. Иначе зачем бы рождаться людьми, а, действительно, не медведями…

Поезд не торопился. Джон погладил по голове притихшего внука, вынул именные часы на серебряной цепке, подаренные дирекцией совхоза при проводах на пенсию.

— Сколько, думаешь, время стоим? — спросил он зашевелившегося Гаврика.

— Полчаса.

— Да какой там полчаса, уже целых тридцать минут. До обеда не доберемся — каждой станции особо кланяемся.

А может, и жить так же надо — кланяясь всему на пути, что ни встретится, и тогда отпущенные километры твоей дороги растянут время?

И все-таки приехали они рановато: солнце едва-едва разбило ледок на асфальте.

Но город давно проснулся.

— Это тебе не деревня, где спать до обеда можно, — пыхтел дед дымом, сладко покуривая на свободе и подталкивая Гаврика в плечо, мол, шагай побыстрей, будь как дома.

— Да ты не говори неправду, — обиделся Гаврик, что дед принижается перед городскими, — вы встаете, когда еще совсем темно. Ты и бабушка тоже.

— Или едва стемнеет, — непонятно сострил дед. — Нам что: лечь да встать. В деревне самим не спится, в городе — дела не дают.

Дед, очутившись в чужом месте, стал как будто еще старше. И не здоровался со встречными. И ростом казался здесь меньше. Гаврик спросил: почему?

— Пропорции нарушились, брат. Знаешь, что это такое — пропорции?