И мало кто знал, что лишь однажды, в самом начале своего торгового пути она всё же утонула. Правда, тут же и выплыла – амнистия 45-го выручила. Утонула сопливым, сглупа пожадничавшим лисёнком, вынырнула опытной, побывавшей в капкане и выбравшейся из него лисицей.

«Дважды тонет лишь отпетый глупец», – говорила молодая Зинка Докторова своей ровеснице Рае Зимняковой. Что их свело тогда, в первые послевоенные? Случай? Наверное. Но не только.

16 руб. 20 коп. Война окончилась – забудь!

16 руб. 20 коп. Война окончилась – забудь!

В последний военный год Рая Зимнякова вернулась из Германии домой. Вернее, туда, где когда-то был её дом. Был дом, да принял в себя бомбу и осел развалинами. Была мать с отцом, да рванул снаряд, и отец «погиб смертью храбрых», потом в городе взлетел на воздух немецкий штаб, и мать, чудом уцелевшую при бомбёжке, расстреляли в первой же партии заложников.

С их смертью у Раи не осталось никого. И все замерло в ней. Война. Рабство. Освобождение. Возвращение на руины. Ужас одиночества. Стоило ли для всего этого ужаса рождаться? И стоило ли жить теперь?

Её девятнадцать. Уже – девятнадцать. Внутри всё выжжено. Одна оболочка. Корка. Спекшаяся кровь, высохшие слезы. При малейшем движении корка растрескивается, трещины напитываются кровью. Больно. Больно… а жить надо. Двигаться надо. Есть надо. Работать надо. Почему надо? Кому надо? Да кто ж его знает. Надо – и всё.

Пошла на завод. Лопата, лом, кирка. Развалины, руины… Пока только разбирали. Строить начнут потом. А пока – развалины, руины…

Победу Рая встретила на кровати. Кто-то ворвался в комнату, закричал, заколотил чем-то по столу. Всхлип мешался со смехом, взрыд – с хохотом. Истошный вопль радости завис на одной высокой, на одной бесконечно долгой ноте, на одном звуке: «А-а-а-а!!!» Это было окончанием слова «Победа-а-а-а-а !» – и окончанием всего, что было, что сталось. За этим «а-а-а-а-а-а!» вздымались другие «а-а-а-а-а-а!», настигнув, смешивались, растекались вширь, раздавались вдаль, и вот уже всё общежитие стонало одним-единым стоном давно, бесконечно давно копившейся потребности в этой, именно в этой нарвавшей болью радости.

Хлопали двери, трещали лестницы, топали ноги. Где-то наверху рыдающе вскинулась гармонь и пошла, пошла русским отчаянным трепаком, вбирая в себя плясовой взвизг женщин, дробные рваные очереди каблуков, коленные выстрелы ладоней, взрывы хохота, гиканье, уханье, смех, плач, рыд.

Пол, потолок, стены – всё ходило ходуном. Кровать Раи ржаво попискивала, скрипела слабыми старческими суставами, позванивала никелированным шариком на спинке. Казалось, койка прыгала, радовалась, плясала вместе со всеми.