И во всём этом надрывном веселье, наверное, одна Рая не принимала участия – лежала недвижно, глазами выстеклясь в потолок. Кто-то тормошил её,что-то кричал в лицо, в ухо, пытался поднять, даже бил по щекам, потом исчез.

Под потолком, словно испуганная собачонка на привязи, моталась тусклая пыльная лампочка. В её чахлом прыгающем свете то жирнел, то истончался кривой длинный шрам трещины – края шрама подрагивали, по сантиметру взрезывали потолок дальше, дальше, медленно, рывками толкая трещину вперёд. Беззвучно сыпалась штукатурка, забивая дыхание, выедая глаза. Рая, щурясь, неотрывно смотрела на трещину, туда, в рвано дышащую черноту еёострого провала, и провал рос под её взглядом, уходил вверх, вверх, всё вверх,наливаясь, набухая леденящей тьмой. Чёрный сажевый цвет сочился всё гуще,и Рае уже виделось, как толсто выдавливается он из трещины, расползаетсявязко по потолку, и вот уже само небо опрокидывается в её глаза – чёрное, жирное, без единого просверка небо – жестокое и равнодушное…

Больше года Рая пребывала в глубоком трансе. Она работала, ела, спала – и всё в дыму апатии. Ничего не делая больше, чем требовалось для простейшего существования, она приходила после работы в общежитие, бездумно поглощала ужин и сразу же пряталась в ледяную постель. Зажмурясь, бесконечно долго лежала без сна, потом приходила дрёма, и тогда явь мешалась с краткими, поверхностными снами: голоса соседок по комнате – с голосами отца и матери, звон посуды – с бряцанием фашистких «шмайсеров», крики и смех девчонок – с отрывистыми картавыми командами и лаем овчарок, чья-то шумная шуточная возня – с кошмаром давящей, тяжело сопящей туши её немецкого хозяина.

Ночами Рая кричала. Её будили, успокаивающе говорили что-то, обнимали за плечи – она отстранялась загнанным измученным взглядом, отворачивалась к стенке и, проваливаясь, падала, падала опять во всё те же воспаленные сны.

Медленно выходила война из Раи. Опадала, словно вода после половодья, задерживаясь в низинах, ямах, ямках. А ям было достаточно: словно степь после боя, усеяли воронки душу Раи Зимняковой. Края вороночные спеклись, взялись коркой – долго-долго в них стоять вонючей прокисшей воде, может – и всегда…

А время шло. В комнате общежития менялись обитатели – кто-то уезжал, кто-то выходил замуж, и вот в один из дней на освободившуюся койку пришла невысокая, широкоскулая и широкобровая девушка. Работала она продавщицей, и звали её Зинаида Докторова. К ней-то, остроглазой, бойкой на язык, талантливой на общение, и потянулась внезапно Рая.