– Где?!! – кричит прямо в растерянные, недоумевающие солдатские глазаРая, изо всех сил тряся танкиста за грудь. – Где же вы все были раньше?! Где же вы были раньше?! Где же вы все были раньше?! Где же вы были раньше?!

Она кричит один этот вопрос на одной высокой ноте, и ненависть горит в её глазах, ненависть придаёт силы её рукам – голова танкиста мотается взад-вперед, жалкая гримаса дергает его губы…

Когда он опомнился и оторвал её руки от себя, она уже не кричала – шептала, и глаза её были закрыты. Солдат отодвинулся от неё, продолжая держать вытянутыми руками за плечи. Она открыла глаза, взглянула сквозь танкиста и, рывком освободившись из его рук, повернулась и пошла прочь.

– Сумасшедшая какая-то, – пробормотал за её спиной солдат. И крикнул: –Сестрица! Воевали мы! Воевали, где ж ещё нам быть-то!

Она не оглядывалась.

Она уходила.

Прочь.

Всё дальше. Дальше. Дальше.

16 руб. 40 коп. Высший пилотаж Докторовой

16 руб. 40 коп. Высший пилотаж Докторовой

– Это ж умереть можно, сколько мы с тобой знакомы, – размягчённая коньяком, тянула лирически Докторова. – Пятый десяток разменяли, а? Пятый, ох-хо-хо… Дорогая ты моя подруга! Раиса! Ра-е-ч-ка! Ну что ты всё куксишься? А? Что тебя ест? Скажешь ты, наконец, подруге или нет? Ну, поплачься в мою жилетку, ну, всё как рукой и снимет.

Зимнякова тащила ко рту стакан, мочила в соке губы, улыбалась невесело.

Ещё час назад она собиралась рассказать Докторовой и про звонки, и про сына, и про всё-всё, что мучило её, что не давало ни работать, ни спать, ни есть спокойно вот уже который день. Но сейчас вот, в эту самую минуту рассказывать почему-то расхотелось. И в жилетку плакать – тоже. Небезопасно это – оставлять свои слёзы на чужой одежде, пусть даже и подругиной.

– А! – устало прикрыла глаза Зимнякова. – С Виталием совсем замаялась. Чем дальше, тем хуже…

– Ага, угадала я, значит, – встрепенулась слегка осоловевшая Докторова. – Всё-таки – Виталий. Забаловала ты его, Раечка. Я, честно-откровенно тебе говорю, путного и не ожидала от него. Сама, сама ты во всём виновата.

– Да и вообще. На работе вот, – продолжала Зимнякова. – Как-то всё… Неладно, бабы чего-то косятся, недовольны. Устала я, устала от всего.

– Ха! А ты чего хотела? При твоей-то системе работы. – Подруга прищурилась, явно прицеливаясь в тот разговор, что уже не однажды случался между ними. – Как ты работаешь? Ну как ты работаешь? С подчинёнными общаешься лишь в тоне приказа, чуть что – глотку дерёшь. Как живут они, чем живут – не знаешь. Глупо. Глу-по. Мне говорили, что ты даже пообедать им как следует не даёшь. За уборщицу заставляешь пахать, за грузчиков. Работа. Работа. Знаю-знаю! – махнула она рукой на приоткрывшийся рот Зимняковой. – Знаю, ты и себя не щадишь, с ног вечером валишься. Но это же твое личное дело, а с людьми так нельзя. Невыгодно это, поймешь ли ты когда или нет? Не вы-год-но. И в первую голову – тебе, лично тебе невыгодно, красуня ты моя. Вот скажи: ты когда-нибудь слышала, чтобы я повышала на кого-нибудь голос? Правильно, не слышала. И вообще, людьми нужно не командовать, не рукой-водить, а ру-ко-во-дить.