Лагерь еще оставался в тени, но вся дуга небосклона над прудами была залита живым трепетным светом. Сапфирово-голубой, ослепительный и бледный, но глубокий до бесконечности, он был весь насыщен светом, как бы солнечной пылью.

Первым озарились сиянием утра пальмовые макушки; потом, продвигаясь с такой поспешностью, как если бы небесные рати шли по сигналу боевых труб, наступая легион за легионом, с золотыми копьями наперевес, бурей блеска, над прудами воцарился день.

Мы зовем это днем, но что оно такое, это великолепие, возникающее невесть откуда и исчезающее невесть куда, ритмически соприкасаясь с нашими жизнями, подобно золотому крылу большой летящей птицы, и увлекая нас за собой в вихре своего полета?

Вращение Земли? Но в пустыне, на море, в лесных дебрях рассвет представляется нам видением, независимым от времени, периодическим мельканием вечной красоты, лучом того великого мира, в который улетает великая птица времени, когда глаза наши следят за ней, ловя отражение каждого ее взмаха.

Рассвет не привел беглецов из леса. Меус это тщательно проверил. Даже безногий мальчик, посланный на их поиски, и тот не приходил обратно.

— Ничего нового? — спросил Берселиус, выходя из палатки и оглядываясь кругом.

— Ничего, — сказал Меус.

Тут появился Адамс, и слуги расположили приготовленный ими завтрак на траве. В воздухе распространился аромат кофе; ничто не могло быть приятнее этого завтрака на открытом воздухе, в ясное чудесное утро, с веющим из леса прохладным ветерком.

Туземцы все сидели, сбившись в кучку на левом конце хижин. Они уже не находились на свободе, а были связаны нога с ногой ремнями. Один только Папити гулял на воле, но держался поодаль. Он расположился рядом со старухой и изучал внутренность старой жестянки из-под томатов, выброшенной поваром.

— Я дам им еще два часа срока, — сообщил Меус, потягивая кофе.

— А потом? — спросил Адамс.

Меус готовился отвечать, когда перехватил взгляд Берселиуса.

— А потом, — докончил Меус, — разнесу вдребезги эти лачуги. Им нужен урок.

— Бедняги! — заметил Адамс.

Во время завтрака Меус не выказывал ни тени раздражения. Если судить по выражению его лица, можно было подумать, что туземцы вернулись на работу и все обстоит благополучно. Временами он впадал в рассеянность, временами принимал мрачный, но торжествующий вид, как если бы ему удалось разрешить, к своему удовлетворению, какое-то дело, связанное с неприятными воспоминаниями.

После завтрака он увел Берселиуса по направлению к прудам, предоставив Адамсу курить в тени палатки.

Вскоре они возвратились, и Берселиус, перемолвившись несколькими словами с Феликсом, обратился к Адамсу: