Следуя лающим указаниям Меуса, двое из солдат разрезали узы, скреплявшие старуху с остальными, и бросили ее на землю.

Палачи с бичами приблизились, но она не кричала, не проронила ни слова, а так и лежала, как бросили, осклабившись на солнце.

Видя, что бабушку обижают, Папити бросил свою жестянку и закричал, но один из солдат поставил ему ногу на грудь и придержал его.

— Двести ударов! — выкрикнул Меус, и вместе с его криком прозвучал первый глухой, ухающий удар.

Прочие туземцы кричали и визжали в унисон при каждом ударе, но сама жертва, после единого вопля, последовавшего за первым ударом, больше не издала ни звука.

Подобно волчку, подгоняемому прутиком ребенка, она вертелась, тщетно пытаясь увернуться, но оба солдата следовали за ней, нанося ей удар за ударом.

Ее круговые движения отмечались полукругом крови на земле. Однажды ей почти удалось подняться на ноги, но удар по лицу снова сшиб ее на землю. Она закрыла бедное свое лицо руками, и бичи хлестнули по рукам, обезображивая их. Она бросилась на спину, и они били ее по животу до тех пор, пока не выступили наружу внутренности. Она бросилась на живот, и они полосовали ей спину, пока не обнажились ребра, и жир выпятился из-под взрезанной кожи.

Поистине, это была горечь смерти, а Меус, бледный, истекающий потом, с расширенными зрачками, бегал, заливаясь хохотом, и кричал:

— Двести ударов! Двести ударов!

Многим он упивался в своей жизни, но никогда еще столь крепким напитком, как тот, что ныне поднес ему — и не впервые — этот демон. Напиток ничего бы не стоил сам по себе, когда бы не самая горечь, не ужас его, не безумное наслаждение сознавать его дьявольское начало и упиваться, упиваться без конца, пока не потонут и разум, и душа, и человеческое достоинство…

То, что было некогда негритянкой, а теперь походило не на что иное, как на комочек красных лохмотьев, испустило свой жалкий дух и, вытянувшись дугой, застыло в предсмертной судороге.

* * *

Об участи остальных туземцев мог бы узнать тот, кто находился в это время в лесу, ибо крики и вопли истязаемых раздавались на несколько миль вокруг.

Нельзя писать о том, что не поддается описанию, чего назвать нельзя. Вопли продолжались до полудня.

Час спустя карательная экспедиция удалилась, и Пруды остались одни со своим безмолвием.

Хижины деревни были разрушены и растоптаны. На траве валялись бесформенные останки, и едва успели исчезнуть участники экспедиции, шатаясь, как пьяные, от хмеля своих деяний, как с голубого небосклона камнем упал ястреб.

Ястреб срывается камнем, сложив крылья, и только за несколько аршин от земли внезапно раскрывает их и бросается на добычу с когтями наготове. Вслед за ним медленно проплыл по воздуху марабу, вытянув вперед ноги и дугой крылья, и плавно спустился на место пира. За ним еще ястреб, и еще, и еще…