Лицо его было бледно, волосы взъерошены, но сознание возвратилось вполне. Он позвал Адамса взглядом, затем молча попытался выпростать члены из-под брезента и встать на ноги.

Адамс помог ему.

Берселиус оперся на руку своего спутника, оглядел место стоянки, потом стал смотреть на заходящее солнце.

Пылающий день близился к концу. Большое солнце, почти без лучей, спускалось медленно и неизбежно; оставалось уже не более двух диаметров расстояния между нижним его краем и горизонтом, жаждавшим его, как могила жаждет человека. Так блекнет, лишаясь своей ясности и блеска, победоносно сиявший в полдень жизни ум, а с ним индивидуальность и властная воля — точнее, сам человек, когда к нему прикоснется ночь.

— Вам лучше? — спросил Адамс.

Берселиус не отвечал.

Как ребенок, привлеченный блестящей безделушкой, он был, по-видимому, очарован солнцем. На западном небе лежала тонкая гряда матово-золотистых облаков, она внезапно вспыхнула ярким золотом, потом жгучим пламенем.

Солнце коснулось горизонта. Не успели бы вы сказать: «Смотрите!» — как оно наполовину уже скрылось. Пылающая верхняя дуга его с минуту трепетно нависла над горизонтом, затем уменьшилась до точки, исчезла, и волна сумерек, как тень крыла, прокатилась над пустыней.

Когда Берселиус обернулся, поддерживаемый Адамсом, ночь уже наступила.

Разведенный носильщиками костер весело трещал, и Берселиус уселся с помощью Адамса спиной к дереву и стал смотреть на огонь.

— Вам лучше? — спросил Адамс, садясь рядом с ним и закуривая трубку.

— Голова, — сказал Берселиус. Он поднес руку ко лбу, как бы защищаясь от света.

— Болит?

— Нет, боли никакой, только туман.

— Вы хорошо видите?

— Да-да, вижу. Дело не в глазах, но у меня туман — в голове.

Адамс догадался, в чем дело. Мозг больного был сотрясен в буквальном смысле слова. Он знал так же, что всего вреднее для больного умственное напряжение.

— Не думайте об этом, — сказал он. — Все это пройдет. Вы ушибли голову. А теперь прислонитесь к дереву, я хочу перевязать рану.

Он снял повязку, принес воды из отстоявшегося теперь пруда и принялся за дело. Рана была в хорошем виде и показалась ему менее серьезной, чем накануне. Углубление в кости было незначительно. Возможно в конце концов, что внутренняя пластинка черепа не пострадала. Одно было несомненно: главные мозговые центры остались невредимыми. Речь и движения были вполне нормальны, и мысль работала правильно.

— Ну, вот, все в порядке, — сказал Адамс, покончив с перевязкой. — Только не надо ни говорить, ни думать. Этот туман в голове, как вы называете его, скоро пройдет.