Под тем вон деревом двое солдат, один из них с окровавленным ножом в зубах, ужасным образом изувечили живую девушку. Малютке Папити отрубили голову на том же самом месте, где теперь валялся его череп; вопли и стоны истязаемых потрясали небо над Берселиусом; но Адамс ничего не видел и не слышал, кроме самого Берселиуса, беснующегося над этими останками.

Кости валялись здесь и кости валялись там, обчищенные ястребами и выбеленные солнцем: черепа, челюсти, бедренные кости, поломанные и целые. Остатки жалких хижин смотрели на жалкие разбросанные кости, и надо всем красовались золотые трубы нзамбий.

Адамс отвернулся от безумца, бегавшего с пронзительными криками взад и вперед, как бегает потерявшая голову женщина, и увидал кости на земле. Тогда он понял трагедию Берселиуса. Но ему еще предстояло выслушать ее в словах, облеченных ужасным красноречием безумия.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

XXX. МСТИТЕЛЬ

XXX. МСТИТЕЛЬ

Жарко было в форте; стояла душная ночь — предвестница дождей. Дверь «гостиницы» была отворена, и свет керосиновой лампы лежал на веранде и земле двора в виде топазового параллелограмма, над которым вечно сновали тени больших, как птицы, бабочек.

Андреас Меус сидел за белым деревянным столом в прихожей перед большим листом голубой бумаги и с пером в руке перечитывал написанное.

Ему предстояло отправить трехмесячный отчет начальству, и дело было нелегкое, так как за последние три месяца поступило весьма мало каучука и еще меньше слоновой кости. Произошло целое сцепление неблагоприятных обстоятельств. Две деревни вымерли от эпидемии; третья, как уже нам известно, взбунтовалась; кроме того, в двух из лучших месторождений каучука множество лоз погибло от какого-то таинственного заболевания. Все это Меус излагал теперь на бумаге, в назидание правительству Конго. Он посвятил отдельный параграф мятежу туземцев Прудов Безмолвия и понесенной ими каре. Об истязаниях и убийствах не упоминалось ни единым словом. «Крутые меры», — вот как он выражался, и те, кому он писал, превосходно понимали его.

На стене за ним по-прежнему висела леопардовая шкура, еще более покоробленная от зноя. На стене перед ним луки и отравленные стрелы казались еще зловреднее и смертоноснее, нежели при свете дня. Огромный скорпион совершал кругосветное путешествие по стене у самого потолка, и слабый шорох его движения казался отголоском царапающего бумагу пера.

Во рту Меус держал неизменную свою папироску.

Пока он сидел так, раздумывая, с пером в руке, к нему доносились различные звуки: звуки ночного ветра, звук песни одного из солдат, мурлыкающего за чисткой винтовки, — они всегда пели за этим делом, как бы для умилостивления ружейного божества, — царапанье скорпиона и «скрип-скрип» сохнущего стропила.