Еще он позаимствовал котелок, жестяную кружку, ложку, соль и приправы, сушеную говядину, но оставил одну консервную банку бобов.

Забрал также чистую рубашку и штаны цвета хаки, но запасную пару шерстяных носков и сапоги на резиновой подошве не тронул. Но случайно ли он поставил их так, что носками они смотрели вниз по течению реки, в сторону лагеря Марка, или это такая тонкая насмешка? Банка бобов и сапоги, чтобы Марк смог благополучно добраться до дому?

Сквозь пелену застилающего сознание чувства унижения и растущей ярости в голове Марка промелькнула мысль, что его противник обладает определенным и довольно причудливым чувством юмора. Оказывается, этот человек все время за ним наблюдал. Теперь Марк уже не сомневался в этом: предметы, которые браконьер выбрал из его седельных сумок, слишком точно повторяли то, что из его вещей Марк сжег на костре.

Марк представил, как этот зулус от всей души сейчас смеется над ним, схватил винтовку и снова двинулся по следу Пунгуша.

Но, прошагав всего-то сотню ярдов, он остановился. Конечно, Пунгуш несет на себе тяжелую ношу: капкан, влажную шкуру, награбленную добычу. Но идет он размашистым зулусским шагом «минза умхлабати», он «поедает землю» на север такими шагами, что бессмысленно даже пытаться ему подражать, и Марк это прекрасно знал.

Он вернулся к свинцовому дереву и сел, прислонившись к стволу. Злость его утихла, сменившись чувством острого беспокойства: теперь ему придется пятнадцать миль шагать пешком домой, таща на себе седельные сумки и, конечно, рулон сухих шкур, поскольку достоинство не позволяло ему бросить здесь свою скудную добычу.

Вдруг он рассмеялся беспомощным и безнадежным смехом; плечи его тряслись от хохота, пока по щекам не потекли слезы и не заболел живот.

– Ну, Пунгуш, – проговорил он сквозь смех ослабевшим голосом, – погоди, отплачу тебе тем же самым.

После полуночи пошел дождь, скоро превратившийся в настоящий ливень; он скоро кончился, но этого хватило, чтобы Марк успел промокнуть насквозь, а тяжелые капли прибили траву.

Потом поднялся прохладный ветерок, надоедливый и противный, как старая жена. Мокрая трава насквозь промочила сапоги, они хлюпали при каждом шаге и натирали ноги; сигареты превратились в желтую кашу из табака и папиросной бумаги, а шкуры, седло и седельные сумки резали плечи; в эту ночь он больше ни разу не засмеялся.

В предрассветных сумерках скалы Чакас-Гейт казались фиолетовыми и гладкими, но едва солнце жаркими губами коснулось их вершин, они вдруг загорелись ярко-розовым и красновато-коричневым пламенем. Однако Марк, который уже с трудом тащился под грузом ноши, так измотался, что не мог оценить эту природную красоту; кроме усталости, он вообще почти ничего не чувствовал.