Дервян молчал. Губы кусал, пытался отвернуться – чтобы не смотреть князю в глаза.

А те, возле шатра, стояли изготовившись. Но к ладье не бежали, робели. Князь опять повернулся к Дервяну и строго спросил:

– Ты что, не узнаешь?

Он дернулся. Его ударили! Теперь он лежал смирно, смотрел во все глаза, потом спросил не своим голосом:

– Князь, ты?

– А то не видишь, пес! – строго ответил князь и так же строго усмехнулся. После спросил: – А что у них?

Дервян опять задергался и скоро-скоро отвечал:

– Там чисто, господарь! Там чисто!

– А что еще?

– Крест целовал! Молчу! Но – чисто, чисто! – и он зажмурился, и губы закусил; его теперь хоть режь, он ничего не скажет, – Дервян и есть Дервян…

Князь встал и осмотрелся. Все молчали. Грех вспоминать: когда волхв к Глебу подходил, все было точно так же. Но ты, подумалось, не Глеб, Глеб с Ней не виделся и свой предел не знал, а что тебе?! Тебе еще два дня до часа пополудни; иди, Всеслав, Она там, в тереме, осталась и ждет тебя, Она же и хранит – и, значит, если сейчас тебя возьмут, так ведь не зарежут. Ну, глаз лишат, ну, языка… Так ты на этом свете все, что хотел, уже увидел, и все уже сказал, и даже более того… Иди, Всеслав! Вот и невидимый уже берет тебя, ведет – и ты идешь, и гриди перед тобой расступаются, и ты идешь по ковру, это почет великий, брат Мономах не всякому велит стелить ковер, и также далеко не перед всяким его дружинники будут так робко стоять – вон, некоторые даже крестятся! Слаб человек и глуп и слеп, и ты, князь, слеп – а ведь идешь. Вот подошел к шатру… При Рше Изяславов шатер был покраше. Так там, ты не ровняй, был сам великий князь, а здесь простой посол. Кого же Мономах прислал? Кому доверил переклюкать?

Только пустое это! Кто есть, тот есть. Всеслав откинул полог, вошел…

И замер! Вот уж кого не ждал увидеть, так не ждал!

Но и он тебя тоже не ждал! Вскочил… и тотчас просветлел лицом. Он даже засмеялся и воскликнул:

– Брат!

Обнялись вы с ним, облобызались. Потом он сразу же:

– Садись! Садись, Всеслав!

Ибо он очень не любил стоять, уж больно он приземистый, приземистые все такие. Вы сели. Смотрели друг на друга и молчали. И то: ведь сколько лет не виделись! Брат постарел. Он прежде был рудой, кудрявый. И борода уже не та, прежде топорщилась. И кулаки подсохли. Одни глаза такие же большие, удивленные, будто у отрока, а ведь ему уже полста минуло. А говорят, ромеи рано вянут… Да не все! Брат Мономах силен; с таким сойтись…

А вот ты и сошелся. Сидишь, и смотришь на него и улыбаешься, как будто рад ему. А может быть, и вправду рад! Когда ты зряч, тогда чего бояться? Дед брата, Константин, ромейский царь, тоже был рудовлас, и тоже была в нем немалая сила; он мог, руку кому пожав, сломать ее. Да руку что – в горсти железо гнул! И нрав имел веселый. Как-то велел царь Константин устроить такой луг, чтобы там росла высокая, душистая трава, и чтобы стояли на лугу груши и яблони с плодами сочными, и чтобы никто тот луг не охранял, чтобы люди, покусившись на запретное, бежали бы к тем яблоням и грушам… и чтобы под ними разверзалась твердь, и чтобы падали они в искусно скрытый пруд, кричали бы, барахтались – а он бы, царь, за этим наблюдал и тешился. Вот он каков был, братов дед. А мать его была тиха, христолюбива. А младший братов брат…