А вот теперь сбывается оно – Всеслав идет на Новгород! И говорит: не бойся, брат, не трону! Но заперся князь Глеб на Ярославовом дворе, погнал гонца в Смоленск, к Владимиру, и князь Владимир, Всеволодов сын, был скор на сборы и побежал на помощь брату своему…

Да не успел. Ибо сошлись они на вече и был великий крик на Глеба, всю кровь ему припомнили – и озверели. А озверев, пошли на Ярославов двор – и Глеб не усидел, ушел с малой дружиной, оставив град на Яна, воеводу. Но чернь не унялась, а обступила Ярославов двор, и призывали тебя на подмогу, Перуном тебя заклинали… А ты и без того уже пришел, стоял в трех поприщах от города, перед тобой ворота отворили, ты уже мог войти – и опять понесли бы тебя, как прежде несли в Киеве, и сел бы ты на Новгородский стол…

Но ты только велел, чтобы помогли тебе сойти с коня, чтобы на землю ковер постелили, и лег. Игнат принес тебе воды – заговоренной. Ты выпил, полегчало, и лежал, смотрел на небо и молчал. А солнце поднималось. Поднялось. После пошло спускаться. Давыд сидел рядом с тобой и то и дело тряс тебя, просил очнуться. Но только что он понимал?! Да и они, на вече, разве понимали? Венец не от крика дается – от Бога. А кто у них? Перун! Род! Велес! Мокошь! Вон как орут – что даже здесь слыхать! И паленою шерстью от града разит. Давыд того не чует – он не волк. А волк паленого не любит. Волк – не змея, которая в огне меняет свою шкуру. Так и гори, змея, сжигай себя!

И так и не вошел ты в Новгород; день в поле простоял, а ночью в лес ушел… И словно сгинул! Наутро прибыл Мономах, по следу кинулся – а нет тебя! Вот здесь твои костры горели, уголья еще теплые, кругом натоптано; следы – значит, туда пошел. И он – туда, коней погнал… Да не настиг! А после, как когда-то Ярославичей, ты водил Мономаха, мотал, и Всеволод, не утерпев, пошел сыну на помощь, а ты петлял, то выходил на них, то исчезал, след заметал и снова выходил, и лаяли они тебя, срамили, и будь ты слеп, так бы и выступил на них, сразился…

Но зачем? На все есть Божья воля. Одного Бог поддержит, другого отринет. Вот Глеб – он так и не вернулся в Новгород, топор ему припомнился, за волком пришел волхв. А было это так. День был. Глеб у костра лежал. Вдруг слышит крик: «Идет! Идет!» Глеб подскочил и видит… А стан был на опушке, у реки, а рядом лес. И вот Глеб видит, как из лесу выходит… Тот самый волхв! Босой и в рубище. А голова в крови запекшейся. Тихо идет, шатается. И Глебу бы бежать – да ноги онемели, и осенился бы крестом – рука не поднимается. Стоит Глеб, белый весь, дрожит. И хоть бы кто из Глебовых дружинников вступился бы – так нет! Все стоят! Волхв подошел и поднял перст, на небо посмотрел – а небо было чистое, ни облачка, – а тут вдруг потемнело. Все закричали… потом враз притихли. А волхв перстом на Глеба указал и гневно крикнул: «Пади!» Глеб как подкошенный, упал в траву, и шапка на нем вспыхнула, и волосы, оплечье… А волхв исчез, как будто его здесь и не было. Огонь погас. А Глеб лежал. И он до того был горяч, что к нему нельзя было притронуться! А ликом он был чист, и волосы огнем не пожжены, и шапка так же, и оплечье. Только кольчуга в том жару оплавилась – так, что не снять было ее. Так и положили Глеба в гроб – в кольчуге. Потом, когда везли его к отцу в Чернигов, а ты на Днепре в тот день как раз стоял, так, увидав ладью, остановил ее, взошел на нее и велел, чтобы открыли его гроб. Но не открыли они – не хотели. А сам ты не решился открывать, только спросил, где брат убит, сказали – в Чуди Заволоцкой, в сече. А ты спросил: а волхв? А волхв, они сказали, это ложь, и не было огня, и нет оплавленной кольчуги, не веришь – открой гроб и убедись, что есть лишь сила крестная, чего стоишь, князь, открывай, тревожь усопшего, кощун! Ты почернел, меч выхватил, и зверь кидал тебя, ревел…