А что за тот навет было Давыду? Ничего! Покаялся Давыд, и то только в прошлом году. Ему тогда за покаяние один брат двести гривен дал, а второй и того больше отжалел. А что Васильку? Тоже ничего! Какая была у него вотчина – и той его, слепца, лишили. И так же было бы тебе, Всеслав, приди ты тогда в Любеч. То же будет ждать и сыновей твоих…

А тихо за стеной! Это они ушли к себе, в сыновью, с обидой подумал Всеслав, там и рядят, поди… А после он слышал, как приходил Бажен и приводил с собой служек, и они прибрали со стола. А после уже больше никого слышно не было. И то! Ночь в тереме, все уже давно спят, один только Бережко ходит взад-вперед и нюхает, а не найдет – придет к тебе, к хозяину, а ты ему скажешь…

А суетлив ты, князь, рассерженно подумалось, а всё ловчишь – даже сейчас! Мыльню велел топить, в мыльню пойдешь – но ведь не для того, чтобы чистым тебя положили, а только чтобы дух отбить. И для того же, против смрада, велел побольше трав в мыльне напарить – чтобы ясным духом волчий перебить, чтобы кони не почуяли… ибо не веришь ты, что сыновья твои поступят так, как ты им велел… Да и как им теперь верить?! Вот Глеб. Ты думал ему всё передать. Но как теперь передавать, если нет ему никакой веры, если он лжет?! И ничего он не знает, не видит. Слеп он! Ибо если бы ты даже и желал того, о чем он говорил, и если бы Она еще не приходила, но ведь даже и тогда не бывать тебе в Киеве, не сесть на Место Отнее – уж больно много сказано и еще больше сделано за эти тридцать с лишним лет. И если даже ты опять сидел бы в порубе, то нынче не пришел бы к тебе Киев, не вызволял бы он тебя и не нёс к Софии, ибо всем ведомо чрез те сто двадцать пять голов порубленных, что волк ты…

А и волк! А Русь медведь! И ты еще прозреешь, Глеб, и будет так, как я того хочу, ибо кто есть сын отцу – есть стрела, отец же – это лук, и лук крепко натянут, ибо рука, его держащая, – это есть весь наш род, от Буса начиная, и знает род: когда добыча далеко, то лук нужно поднять чуть выше; пусть кажется, будто стрела в небо уйдет, но это не так – а на излете она и сразит, вот только бы ей силы хватило его доспех пробить. А доспех у Мономаха крепок – в двенадцать лет, ты сам так говорил, но до этого ему еще надо взойти по Святополку и вот тогда уже двенадцать лет сидеть на Киеве. Да он когда еще взойдет! А Глебу уже сорок, а прочим сыновьям твоим… Так что, может, Глеб и прав – все это суета, мы сами по себе, Русь по себе. И, может, это Бог так повелел и снова тебя спас: твой сын гонцов перехватил – и смуте не бывать. И нет греха, и радуйся! Ведь рад ты был тому, когда не искусился ты и не пошел садиться в Новгород, крест попирая. Так и теперь: уймись, Всеслав, и без того зажился ты, и без того эти семь дней – великий грех. Она ведь говорила: князь, смирись, всем надо уходить в свой срок. И получается, что если бы ты ушел тогда, так и не принимал бы Угрима, и Неклюда бы не отправлял, Неклюд не побежал бы к Глебу, а Глеб, придя сюда, сказал бы не «Сойди, Всеслав!», а он сказал бы…