Поскольку это имело прямое отношение к тому, как функционировала экономика, перемена в настроении рабочих было гораздо важнее, чем массовые вспышки студенческого недовольства в конце 1960‐х годов, хотя студенты снабжали средства массовой информации куда более драматичным материалом, а комментаторов – пищей для рассуждений. Студенческие восстания были явлением вне экономики и политики. Они мобилизовали определенную небольшую группу населения, но эта группа пока еще не играла значительной роли в общественной жизни и, поскольку большинство ее членов еще училось, участвовала в экономике разве что покупкой дисков с записями рок-музыки: это была молодежь среднего класса. Культурное влияние этой группы было гораздо значительнее политического, оказавшегося скоротечным, в отличие от аналогичных движений в государствах третьего мира и странах с диктаторскими режимами. Тем не менее студенческие волнения стали предупреждением поколению, которое чуть не поверило, что окончательно и навсегда решило проблемы западного общества. Главные произведения реформизма “золотой эпохи” – “Будущее социализма” Кросленда, “Общество изобилия” Дж. К. Гэлбрейта, “За пределами общества изобилия” Гуннара Мюрдаля и “Конец идеологии” Дэниела Белла, написанные между 1956 и 1960 годами, исходили из допущения о растущей внутренней гармонии общества, которое является удовлетворительным в своей основе, раз его можно усовершенствовать; иными словами, они полагались на экономику организованного социального консенсуса. Однако этому консенсусу не суждено было пережить 1960‐е годы.

Поэтому 1968 год не был ни началом, ни концом, но лишь сигналом. В отличие от резкого повышения заработной платы, разрушения в 1971 году международной финансовой системы, основанной на Бреттон-Вудском соглашении 1944 года о послевоенной валютной системе, товарного бума 1972–1973 годов и нефтяного кризиса ОПЕК в 1973 году, этот год почти не упоминается, когда историки экономики объясняют причины окончания “золотой эпохи”. Ее конец не явился полной неожиданностью. Экономический подъем в начале 1970‐х годов, сопровождавшийся быстрым ростом инфляции, массовым увеличением мировых денежных запасов на фоне обширного американского дефицита, приобрел лихорадочный характер. Выражаясь на жаргоне экономистов, произошел “перегрев” системы. За двенадцать месяцев с июля 1972 года реальный валовой внутренний продукт в странах Организации экономического сотрудничества и развития вырос на 7,5 %, а реальное промышленное производство – на 10 %. Историки, помнившие, как закончился великий бум середины викторианской эпохи, должно быть, удивлялись, почему эта система не пошла вразнос. Они имели на то основания, хотя я не думаю, что кто‐либо предсказывал резкий спад, произошедший в 1974 году, поскольку, хотя валовой национальный продукт развитых индустриальных стран действительно резко упал (впервые после войны), люди все еще оперировали понятиями 1929 года в отношении экономических кризисов и не видели в этом признаков катастрофы. Как обычно, первой реакцией потрясенных современников стали поиски неких особых причин резкого прекращения подъема, “нагромождения непредвиденных неудач, последствия которых наложились на определенные ошибки, коих можно было избежать”, цитируя ОЭСР (McCracken, 1977, p. 14). Более простодушные считали главной причиной зла нефтяных шейхов ОПЕК. Историкам, которые приписывают ключевые изменения в конфигурации мировой экономики невезению и случайностям, которых можно было избежать, стоит пересмотреть свои взгляды. Это был ключевой поворот. И после него мировая экономика так и не вернулась к прежним темпам. Эпоха закончилась. Десятилетиям после 1973 года суждено было снова стать кризисными.