Между тем крестьяне аграрных стран Европы, само собой, тоже перестали обрабатывать землю. К 1980 году даже в странах, которые издавна считались оплотом крестьянского земледелия в Восточной и Юго-Восточной Европе, не более трети рабочей силы было занято в сельском хозяйстве (Румыния, Польша, Югославия, Греция), а то и значительно меньше – в частности, в Болгарии, где в 1985 году было лишь 16,5 % крестьян. Лишь одна цитадель крестьянства оставалась в окрестностях Европы и Ближнего Востока – Турция, где количество крестьян сократилось, однако в середине 1980‐х годов все еще составляло абсолютное большинство.

Только в трех регионах земного шара по‐прежнему преобладали поля и деревни: в Африке к югу от Сахары, в Южной и Юго-Восточной Азии и Китае. Лишь там все еще можно было найти страны, которые сокращение крестьянства явно обошло стороной и где на протяжении бурных десятилетий оно оставалось стабильной частью населения – более 90 % в Непале, около 70 % в Либерии, около 60 % в Гане. Даже в Индии, как это ни удивительно, после двадцати пяти лет независимости сельских работников было примерно 70 %, и лишь к 1981 году их число незначительно уменьшилось – до 66,4 %. К концу описываемого периода эти регионы с преобладающим сельским населением все еще составляли половину человечества, но даже в них под напором экономических инноваций начали происходить разрушительные изменения. Крепкий аграрный массив Индии был окружен странами, крестьянское население которых быстро уменьшалось: Пакистаном, Бангладеш и Шри-Ланкой, где крестьяне давно уже перестали составлять бóльшую часть населения, так же как в 1980‐е годы в Малайзии, на Филиппинах и в Индонезии и, конечно, в новых индустриальных государствах Восточной Азии – на Тайване и в Южной Корее, где еще в 1961 году в сельском хозяйстве было занято более 60 % населения. Кроме того, в Африке преобладание крестьянства в нескольких южных странах в определенном отношении было иллюзорным. Сельское хозяйство, в котором были заняты преимущественно женщины, составляло лишь видимую сторону экономики, которая на самом деле держалась на денежных переводах от мужчин, мигрировавших в города с белым населением и в шахты, расположенные на юге.

Странность этого массового тихого исхода с земли на самой большой в мире материковой территории и еще больше – на ее островах[87] заключается в том, что он только отчасти явился следствием технического прогресса, во всяком случае в бывших аграрных регионах. Как мы уже видели (см. главу 9), промышленно развитые страны, за одним или двумя исключениями, превратились в главных поставщиков сельскохозяйственной продукции на мировой рынок, причем это происходило на фоне постоянного сокращения их сельского населения, порой составлявшего крайне малую долю всех работающих граждан. Такой эффект достигался за счет небывалых капиталовложений в производство. Наиболее наглядно это проявлялось в том количестве оборудования, которое фермер в богатых и развитых странах имел в своем распоряжении. Подобное положение дел воплотило в жизнь великую мечту об изобилии путем механизации сельского хозяйства, которую лелеяли трактористы в распахнутых рубашках, улыбавшиеся с пропагандистских плакатов молодой советской республики, – и которую СССР, примечательным образом, осуществить так и не смог. Не столь заметными, но в равной мере значимыми стали все более впечатляющие достижения сельскохозяйственной химии, биотехнологии и селективного улучшения пород животных. В таких условиях сельское хозяйство больше не нуждалось ни в рабочих руках, без которых раньше нельзя было собрать урожай, ни в большом числе постоянных фермерских семей и их работников. А там, где они требовались, в результате развития транспорта отпала необходимость их постоянного проживания в деревне. Так, в 1970‐е годы скотоводы Пертшира (Шотландия) сочли более выгодным приглашать стригалей из Новой Зеландии на короткий сезон стрижки, который, естественно, не совпадал с сезоном стрижки в Южном полушарии.