Во многом те, кто жил в эпоху этих преобразований, сразу не могли осознать всего их значения, поскольку воспринимали их постепенно или же как изменения в жизни отдельных людей, а такие изменения, какими бы радикальными они ни были, не воспринимаются как революционные. Почему решение сельских жителей искать работу в городе должно повлечь за собой более фундаментальные изменения, чем мобилизация граждан Великобритании или Германии в ряды вооруженных сил или в ту или иную отрасль военной экономики во время двух мировых войн? Они не собирались менять свой образ жизни навсегда, даже если в результате это и произошло. Глубину изменений можно оценить, лишь глядя на прошедшую эпоху через призму лет. Подобные изменения смог оценить автор этих строк, сравнив Валенсию начала 1980‐х годов с Валенсией 1950‐х, когда он побывал там впервые. Как был растерян сицилийский крестьянин, местный Рип Ван Винкль (бандит, находившийся в тюрьме с середины 1950‐х годов), когда он вернулся в окрестности Палермо, ставшие неузнаваемыми в результате бума городской недвижимости. “Там, где раньше росли виноградники, теперь одни палаццо”, – сказал он мне, недоверчиво покачав головой. Скорость изменений и вправду была такова, что исторические периоды можно было измерять более короткими отрезками времени. Менее десяти лет (1962–1971) отделяло тот Куско, в котором за пределами города большинство индейских мужчин все еще носили традиционную одежду, от Куско, в котором значительная их часть одевалась в чоло, т. е. по‐европейски. В конце 1970‐х годов владельцы ларьков на продуктовом рынке в мексиканской деревне уже производили расчеты с помощью японских карманных калькуляторов, о которых в начале десятилетия здесь еще не знали.

У читателей, еще не старых и достаточно мобильных, чтобы наблюдать подобное движение истории начиная с 1950‐х годов, нет никакой возможности повторить этот опыт, хотя уже с 1960‐х годов, когда молодые жители Запада обнаружили, что путешествовать по странам третьего мира не только возможно, но и модно, для того чтобы наблюдать за мировыми преобразованиями, не нужно ничего, кроме пары любопытных глаз. Но историки не могут довольствоваться плодами воображения и рассказами, какими бы красочными и подробными они ни были. Им требуются точные определения и расчеты.

Наиболее ярким и имевшим далеко идущие последствия социальным изменением второй половины двадцатого века, навсегда отделившим нас от прошлого мира, стало исчезновение крестьянства, поскольку начиная с эпохи неолита большинство человеческих существ жили за счет обрабатывания земли, скотоводства и рыболовства. На протяжении большей части двадцатого века крестьяне и фермеры оставались значительной частью работающего населения даже в промышленно развитых странах, за исключением Великобритании. В 1930‐е годы, когда автор этих строк был студентом, отказ крестьянства исчезать служил привычным аргументом против предсказания Карла Маркса о том, что оно исчезнет. Накануне Второй мировой войны существовала лишь одна промышленно развитая страна, помимо Великобритании, где в сельском хозяйстве и рыболовстве было занято менее 20 % населения. Этой страной была Бельгия. Даже в Германии и США, величайших индустриальных державах, где число сельских жителей действительно постоянно сокращалось, оно все еще составляло около четверти всего населения; во Франции, Швеции и Австрии – от 35 до 40 %. Что касается отсталых аграрных стран Европы – например, Болгарии и Румынии, – то там около четырех из каждых пяти жителей обрабатывали землю.