– Матвей, – подсказала Дашка.

– Точно, Матвей! Приходил сегодня?

– Да, утром.

– Жаль, что не днём! Сегодня уж я бы точно рожу ему расквасил.

Маринка сплюнула.

– Как бы ты её ни расквасил, она страшнее твоей не будет.

– Ну, это ты со зла говоришь, – также сплюнул Лёшка, – я не урод.

– Но и далеко не красавец.

– А он – красавец?

– Я бы сказала – да, – встряла Дашка, – он симпатичный мальчик. Но только странный какой-то.

Платформа вновь заполнялась. Лёшка вальяжно грыз сигаретный фильтр, щуря глаза, бесцветные и свирепые, на Маринку.

– Ну и дала бы ему! Чего не даёшь?

– А тебе от этого легче станет?

– Да мне не очень-то тяжело. О себе подумай! Лет-то уж тебе сколько?

– А ну, отстань от неё, придурок! – крикнула Дашка с яростью, выдававшей не столько пламенное желание защитить подругу, сколько досаду – дескать, вот идиот, ничего нельзя рассказать!

Вскоре подошла электричка. Лёшка взял её штурмом, оттолкнув нескольких человек. Две его попутчицы втиснулись вслед за ним, заняли скамейку. Маринка села к окну. Сняв перчатки, стала дышать на окоченевшие руки. Стекло было покрыто изморозью, позволявшей видеть только огни. Когда электричка тронулась и ушла за пределы станции, у Маринки возникло чувство, что она едет не по столице, а по каким-то степям, среди деревень и сёл, занесённых снегом. Дашка и Лёшка громко болтали и пили пиво, банки с которым последний вытаскивал из карманов ватника. Предлагали Маринке. Она отказывалась. Молчала, глядя в окно. Дашке было ехать до Белоозёрска. Она жила с родителями и братом. Имелся, кажется, и жених. Лёшка жил в Коломне. Много людей в вагоне стояло. Когда проехали Выхино, у Маринки к горлу подкатил ком. Она огляделась, и, уступив своё место женщине, пошла в тамбур.

– Возьми меня к себе ночевать! – крикнул ей вслед Лёшка.

– Тебе со мной скучно будет.

В тамбуре было не продохнуть от дыма – курили пять мужиков. Однако, Маринка там простояла до самых Люберец. Выскочив на платформу, она запрятала уши в шапку и подняла воротник дублёнки. Мела метель. Идти предстояло тёмными переулками и дворами. Маринка шла безбоязненно, полагаясь на быстроту своих ног и отвёртку, лежавшую в боковом кармане дублёнки. Снег скрипел под сапожками. Фонари сквозь метель синели, как лица свежих покойников.

Двадцать девять было Маринке. Больше всего на свете она любила спать и пить водку. Спала всегда на боку, да не на одном, а сперва на левом, потом – на правом. Раньше она ставила будильник на два часа, чтоб переворачиваться. Однако, лет через пять, измерив линейкою расстояние между краем левого уха и головой, а затем приставив так же линейку к правому уху, вышвырнула её с будильником в форточку. Но привычка спать на боку и один раз за ночь переворачиваться осталась. Ещё любила Маринка бегать и плавать. На каблуках у неё получалось бегать ничуть не хуже, чем, например, в кроссовках, а босиком – даже лучше. Если ей было куда спешить – ни одна собака, кроме борзой, не могла угнаться за нею. А не любила Маринка, когда на неё орали, и докторов, особенно тёток. Когда две эти мерзкие штуки соединялись, она сама могла заорать, затопать ногами – если, конечно, ноги при этом не были задраны, и умчаться из кабинета, а после этого целый день пить водку и не закусывать. Вот какая была Маринка.