Штурм начался утром в пятницу 9 апреля, на том же отрезке стены у моря, где Дандоло и его люди отличились десять месяцев назад. На новые, более высокие стены и башни невозможно было взобраться с мачт венецианских кораблей, но после нескольких неудачных попыток венецианцы соединили корабли попарно, и таким образом мощь атаки на каждую из башен выросла в два раза. Вскоре две башни сокрушили и заняли, и почти одновременно с этим франки прорвались через одни из ворот и хлынули в город. Мурзуфл, мужественно и решительно командовавший защитниками, галопом промчался по улицам в последней отчаянной попытке сплотить своих подданных; увидев, что он терпит поражение, он бежал вместе с женой Алексея III Евфросинией и ее дочерью Евдокией, чтобы присоединиться к Алексею во Фракии. Прибыв туда, он женился на Евдокии и стал собирать силы для ответного нападения.

Как только стены были проломлены, началась чудовищная резня. Лишь с наступлением ночи завоеватели объявили перемирие и вернулись в свой лагерь, разбитый на одной из больших городских площадей. На следующее утро все сопротивление прекратилось, однако трагедия жителей Константинополя лишь началась. Не напрасно франки так долго ждали за стенами богатейшей столицы мира. Теперь, когда им по традиции дали три дня на разграбление города, они набросились на него подобно саранче. Никогда еще со времен вторжений варваров не случалось в Европе такого разгула жестокости и вандализма; никогда прежде столько красоты и великолепных произведений искусства не уничтожалось столь бездумно и за столь короткое время. Среди свидетелей был Никита Хониат:

Расхищая драгоценные вместилища их, латиняне одни из них разбивали, пряча за пазуху бывшие на них украшения, а другие обращали в обыкновенное употребление за своим столом вместо корзинок для хлеба и кубков для вина… О нечестиях, совершенных тогда в великой церкви, тяжело даже рассказывать. Жертвенная трапеза, составленная из разных драгоценных веществ, сплавленных посредством огня и размещенных между собою так, что все они искусным подбором своих самородных цветов представляли верх совершеннейшей красоты, не оценимой ничем и достойной по своей художественности удивления всех народов, была разбита на части и разделена грабителями наравне со всем другим церковным имуществом, огромным по количеству и беспримерным по изящности. …Они вводили в церковь лошаков и вообще вьючных животных до самого неприкосновеннейшего места храма, и так как некоторые из них поскользались [поскальзывались] и не могли затем подняться на ноги по гладкости полировки каменного пола, то здесь же и закалывали их кинжалами, таким образом оскверняя их пометом и разливавшеюся кровью священный церковный помост. Вот какая-то бабенка, преисполненная грехами, жрица нечестия, дьявольская слуга, гудок неприличных, соблазнительных и срамных напевов, хулительница Христова, уселась на сопрестолии, распевая свою визгливую мелодию, и потом бросилась в пляску, быстро кружась и потрясая ногою! И не эти только беззакония совершались именно, а другие нет, или эти – более, а другие – менее; но всякого рода преступления с одинаковым рвением совершались всеми. Предаваясь до такой степени неистовству против всего священного, латиняне, конечно уже, не щадили честных женщин и девиц, ожидавших брака или посвятивших себя Богу и избравших девство[86].