Спускаясь по лестнице, он увидал поникшую голову Распутина, которого усадили на пол и прислонили к стене. Навстречу князю бросился Пуришкевич: его лысину сплошь покрывали нервические красные пятна.
— Сделайте милость, покараульте немного! А я в уборную, с вашего позволения. Терпеть сил нет…
Депутат заторопился наверх, оставив князя с Распутиным.
Несколько мгновений Юсупов стоял неподвижно. Перед ним был человек, в которого он совсем недавно стрелял из пистолета. Стрелял, целя в сердце и желая убить, убить, убить!
Распутин сидел, неуклюже раскидав прямые ноги в блестящих сапогах с криво насаженными калошами-ботиками. Бессильно упавшие жилистые руки были перепачканы кровью, волосы в беспорядке свешивались на лицо. Лоснящаяся борода прикрывала кровавое пятно над малиновым поясом с большими кистями.
Феликс опустился перед мужиком на корточки. Судорогой свело челюсти — похоже, князь переборщил с кокаином. Он заскрежетал зубами и шмыгнул носом. От Распутина исходили запахи вымытого мужского тела и крови. Но к ним примешивалось ещё что-то неуловимо знакомое… как леденец… Господи, это же «Вербена»! Газеты пестрят рекламой дешёвых духов и мыла:
Странно, подумал князь, когда я шёл его убивать, злобы не было. Был внезапный порыв, было желание отомстить Вернону и утереть нос Освальду с Дмитрием. Было любопытство, была гадливость, было ещё чёрт знает что внутри — что угодно, кроме злобы. А сейчас, глядя на аккуратный пробор в растрёпанной распутинской шевелюре, Феликс почувствовал, как в нём закипает даже не злоба, но бешенство, от которого мутилось в голове.
Гришка словно на праздник собрался. В бане, видно, был. Причёску сделал. Борода нафабренная, как у древнего ассирийца. Пробор — как у полового в трактире… Узорное шитьё на рубахе тоже бесило. Все знали, что императорский кабинет оплачивает Распутину квартиру, но денег от царской семьи мужик не берёт. Кормится на стороне и в подарок принимает только иконы да шёлковые рубашки, которые собственноручно расшили царица с царевнами. Видно, из таких и эта — васильковая в золотых колосьях, залитая распутинской кровью, с дырками от пули Феликса.
Вырядился, сволочь!
Бешенство и ненависть поднимались в сердце князя. Жуткий скрежет зубов, казалось, доносился наверх и даже — через узкие окна вровень с мостовой — до набережной Мойки.
Что же с ними всеми сделал Гришка? Чем околдовал и вынудил говорить о себе столько, сколько ни о ком другом не говорили? Что заставляло царскую жену и дочерей вышивать ему рубашки, а самого императора — гонять чаи с простым крестьянином и слушать его путаную болтовню про бога? Что привело к нему многие сотни людей — далеко не самых глупых, не самых бедных, не самых безнадежных? Чем он врачевал, чем ворожил? Чем выделялся из полутораста миллионов таких же, как он, российских мужиков? Как вызывал беззаветную преданность и искреннюю любовь у одних — и дикую зависть, исступлённое бешенство и лютую ненависть у других?