Марко мчался, с неистовой силой рассекая пространство, словно самка лосося, стремящаяся отнереститься в верховьях реки и прыгающая через кипящие пороги. Но зацикленные на своих рутинных делах дворцовые обитатели его попросту не видели. Только бдительные стражники на башнях замечали какой-то странный вихрь, необычный тёмный смерч, несущийся по улицам, но никто из них не поклялся бы, что распознал в нём человеческое существо, столь необычной показалась бы им сама возможность человека двигаться настолько быстро, случись кому-нибудь спросить их об этом.

Марко чувствовал, что его словно пронзает какая-то нить, по которой он движется, как бусина; в этом было что-то сродни тому же чувству, что он недавно испытал во сне, в чреве великого дракона, но сейчас нить казалась крепче, и, чем ближе к цели продвигался Марко, тем больше клеток тела охватывала эта радостная дрожь, распространяющаяся от позвоночника по всей спине, переходящая на грудь. Он чувствовал странный запах, смутно знакомый раньше, но теперь приобретший совершенно новое значение — теперь это был запах жертвы. Добычи, которую он вот-вот схватит. Той цели, которую он вот-вот достигнет, чтобы наконец получить ответы на все вопросы, на все до единого.

Он взбежал по диагонально восходящей водосточной трубе, перепрыгнул на конёк соседней крыши, скользнул вниз по скату, перемахнул на следующее здание, молнией прыгнул в распахнутое окно, насквозь пробежал какой-то длинный коридор, выбил ногой створки следующего окна, втянув носом воздух, повернул направо и длинным прыжком перемахнул улицу, чтобы на следующем карнизе замереть, как вкопаный.

Он знал это место.

Он бывал здесь раньше.

Горечь, ярость и облегчение от того, что жизнь подтвердила подозрения, в которых он сам боялся признаться себе, нахлынули на Марка, заставив его встряхнуться подобно собаке, чтобы спокойно толкнуть рукой ставни и войти в окно…

Длинная комната, практически без мебели, но с множеством окон, днём заливавших её ярким солнечным заревом, а сейчас — мягким светом надвигающихся сумерек, заканчивалась алой резной ширмой, перед которой на сотне подушек, подобно изваянию, обёрнутому в десяток одеял, возвышалась Хоахчин. Императорская кормилица. Матушка. Тонкий дымок десятков курильниц и неверный свет от углей делали её образ несколько нереальным. Как во сне. Марко горько усмехнулся, сказав:

— Ну, здравствуй, матушка.

Фигура в конце комнаты чуть шевельнулась, не раскрывая глаз, и Марко едва успел увернуться: невесть откуда взявшийся огромный воин практически падал на него с потолка, скаля нечеловеческие клыки. Несмотря на мунгальское платье и обычное для ханского нухура вооружение, лицо его совершенно не походило ни на одно из человеческих лиц: в прорезях глаз виднелась только пустая чернота, а зубы более всего смахивали на собачьи.