Михайла подвернулся сразу же, за дверью. Ему Руди и выдал указания.

Приготовить все для посиделок на берегу. Вина взять, покушать чего, для сугрева что понадобится… может, полость медвежью, может, еще чего.

Михайла поклонился – и принялся за дело.

Поздней ночью мужчины сидели на берегу реки Ладоги, там, где она делала крутой поворот. Рыбаки то место не любили, омуты да и коряги, зацепится крючок – не вытащить. Только попрощаться. Про сеть уж и говорить не стоит [36].

Фёдор о рыбе не думал. Просто сидел, потягивал из кубка горячее вино с пряностями, смотрел на небо, на реку…

Не гневался, не думал ни о чем. Пребывал в расслабленном состоянии, таком редком, таком беспечальном… Устя? Да, ему хочется к ней. И чтобы она обняла и по волосам погладила, и… просто это – его. Его река, его светлое течение. Его Устинья…

Смотрел на воду и Михайла.

Мысли его были похожи на темный глубокий омут.

О чем он жалел – нет у него надежного подручного. Абы кого о таком не попросишь, а как хорошо было бы! Выстрелил бы кто из арбалета сейчас в Фёдора или из пищали там… да хоть из рогатки! Тут главное что?

Чтобы Михайла героически царевича собой закрыл и, может, даже рану при этом получил. Не слишком серьезную, но жутковатую. А то подвиг его с ядом уже забываться начал.

Но кому такое доверишь?

Разве помечтать…

Михайла смотрел туда, где сам бы разместил стрелка. Да, вот оттуда… кажется ему? Или что-то задвигалось в темноте?

Может, сиди он у огня, и не заметил бы ничего. Глаз человеческий так устроен, к свету привыкает мгновенно, к темноте долго и видит в темноте потом хуже. Но если уж привык…

Что-то шевельнулось.

Двинулось.

И Михайла кинулся вперед, сбил Фёдора под обрыв, сам улетел вместе с ним, чудом оба в реку не свалились…

Грохнул выстрел пищальный. Не рядом, вдалеке…

Закричала почти человеческим криком раненая лошадь.

Эхом отозвался Руди. Таким… неприлично-бранным эхом.