С обрыва высунулась голова Руди:

– Мин жель, можно вылезать. Костер потушен.

Посидеть на берегу не удалось. Вернулись в город, да и пошло следствие. Но где ж там стрелка найти?

Утек, тать проклятый, разве что пулю на память оставил. В лошади.

Не кинься Михайла на Фёдора, была б такая же дырка в царевиче. Повезло.

* * *

– Да ты в своем ли уме, сын? Где я, а где царицын родственник?

– Батюшка, так и сказал, сегодня припожалует.

– Ох, грехи наши тяжкие…

И завертелась карусель.

Подворье вскипело и взбурлило. Все мылось, чистилось, относилось на место, чтобы не попало под ноги дорогому гостю… боярыня едва не взвыла. Хорошо еще, Устя помогла. Сестру попросила заняться нарядами, не в залатанной же телогрейке дорогого гостя встречать, пусть Аксинья им сарафаны подберет да уборы драгоценные. Сама отправилась на кухню надзирать за готовкой да и за уборкой в доме, а боярыне двор остался.

Боярин тоже готовился. Сидел обсуждал с сыном, для чего они Раенскому понадобились. Так хорошо думали, что Илья едва спать уполз, а боярин в нужник отправился, где и проблевался хорошенько всем выпитым вином. А потом в спальне прикорнул, хоть ненадолго.

Повезло – боярин Раенский приехал только к обеду. Всё успели.

* * *

– Это и есть тот самый Михайла Ижорский?

Царица Любава Никодимовна была хороша собой даже сейчас. Высокая, статная, особенно карие глаза хороши, брови черные, лицо гордое, властное. Волос под белым покрывалом не видно, но в молодости, надо полагать, была она очень красива.

Михайла тут же кинулся на колени и облобызал ее руку.

– Я, матушка-государыня.

Ручку не отняли, даже по щеке потрепать соизволили.

– Хорошо. Я тебе за сына благодарна. Только сам знаешь, не у меня нынче власть. Но Бориса попрошу тебя наградить. Чего ты хочешь?