Так мы ума через заднее место вгоним!

И побольше, побольше…

– Будешь еще сестре завидовать? Будешь поганым языком мести, как помелом?

– Не бу-у-у-у-уду-у-у-у!

Вопли плавно переходили в вой. Но если бы боярин, который таки смиловался и махнул рукой холопам, заглянул в мысли своей дочери…

Он бы ее и убил там же.

Потому как в них царила самая черная ненависть.

И зависть.

Почему, ПОЧЕМУ?

Почему Устинья краше, почему умнее, почему так разговаривает свободно, почему царевич на ней жениться готов, а Михайла молчит… ПОЧЕМУ-У-У-У-У?!

Ответа не было.

А ненависть была. Росла, ширилась, заливала чернотой сознание Аксиньи. Требовала отмщения.

Рано или поздно гнойник прорвется.

* * *

– Огорчил ты меня, Руди! Так уж огорчил…

Царица Любава картинно за виски взялась, даже слезинка в уголке глаза блеснула. Только вот Истерману все равно было, хоть она слезами улейся. Слишком хорошо он эту женщину знал.

– Любавушка, а может, и не напрасно все было.

– Как же – не напрасно? Так бы натешился Феденька да и позабыл ее как страшный сон! А сейчас что?

– А сейчас ты матушку ее, боярыню, к себе пригласишь, она и дочь с собой возьмет. Слово за слово, а там и способ найдется. Разделаешься ты с этой девкой, не соперница она тебе.

– Феденька тебе не сказал, что она у него попросила?