– Сказал. Чтобы в палаты приходить.

– А что видеться они здесь будут – это как? Не понимаешь ты?! Эта девка сына у меня отнимает!

Руди щеку изнутри прикусил. Так и закатил бы глаза, и застонал бы. А лучше – оттаскал бы дурную бабу за косы. Ей-ей, жену бить надобно! Любава хоть и царица, и умна, и красива, а все ж… откуда в ней это глупое – сына отнимают?!

Бабское, дурное…

Умная-то баба и сына не потеряет, и дочь получит. А дура…

– У тебя, Любушка, сына никто не отнимет. Никогда.

– Как же…

– Любушка, веришь ты мне?

– Верю, Руди. Верю…

Всякому зверю поверю. А тебе – ежу – погожу…

Вслух этого собеседники не сказали. Но еж, покачивая колючками, словно мимо прошел. Мелькнул – да и исчез.

– Тогда принимай ее да улыбайся. Умнее тебя эта девка быть не может. Ты-то найдешь, где у нее изъян, а там и Федя на нее смотреть не захочет.

Любава кивнула:

– Что ж. Может, и прав ты. Хорошо, что на тебя Федя не огневался.

– Не сильно.

А про себя Руди уже думал, что такого сделать, чтобы Фёдор его простил окончательно.

Кое-что уже и придумывалось.

* * *

Михайлу на подворье к Заболоцким и впустили, и приняли радостно. Царевичев человек. Ближник. Конечно, на крыльце его боярин не встречал, не по чину, а вот в доме встретил, приветил, в горницу проводил [45].

– Поздорову ли, Михайла…