Не смотрел никто, окромя Михайлы. Тот вход в коридор собой закрывал и в упор глядел, и глаза у него были… голодные.

И жестокие.

Не дождешься пощады, не умолишь, не допросишься, видела она уже у него такой взгляд, тогда, перед смертью своей. Кого сейчас он приговорил? А Фёдор о своем булькает, ровно индюк какой!

– Устиньюшка, хочешь – сейчас к патриарху пойдем? Обвенчает он нас, не денется никуда! Макарий маме родственник!

Устя ногой топнула:

– На чужом горе свадьбу играть?! Царица Марина в монастырь уехала, матушка твоя болеет, меня чуть не отравили вчера, а ты о свадьбе, царевич?! Да как язык у тебя повернулся?!

Фёдор и не смутился даже:

– Давно пора брату было эту стерву отослать. Туда ей и дорога.

– Боярышням плохо до сей поры…

– Да и пусть их! Меньше дурочек в палатах бегать будет! Устенька, хоть слово скажи – не молчи!

– Царевич… не могу я так! Не могу!!!

Фёдор и так едва сдерживался. А услышав от Устиньи умоляющий голос, и вовсе контроль над собой потерял. Сгреб девушку, к себе прижал, в губы розовые поцелуем жадным впился. Принялся глаза ее целовать, щеки, шею…

Не сразу и понял, что тело Устиньи в его руках потяжелело, вниз потянуло.

Устя сознание потеряла.

Фёдор и не удержал бы ее, Михайла подхватил, помог.

– В комнату ее надобно отнести, царевич.

Фёдор глазами сверкнул, но надобно ведь. Чай, боярышня, не девка дворовая.

– Хорошо же. Помоги.

Михайла и помог, и был уверен, что играет Устинья. Это Фёдор может не замечать ничего, не видеть. А он и розовый цвет лица подметил, и румянец, коего при обмороке быть не должно, и ресницы, иногда подрагивающие.

И это ему надежду внушало.