Пусть она ему уж один раз отказала, да жизнь длинная, могла и передумать. Особенно как на Фёдора насмотрелась да в гадюшнике дворцовом пожила.

Могла ведь?

– Устиньюшка, радость моя, сердце мое…

– Не разрешала я тебе так со мной говорить, Ижорский. – Устя от коклюшек и взгляда не подняла.

– А я без разрешения. Устиньюшка, милая, поехали со мной?

– Куда, Ижорский?

– Куда угодно! Мир большой, весь он перед нами! Обвенчаемся да и уедем. Есть деньги у меня, не придется горе мыкать.

– Ижорский, я уж говорила тебе и еще раз повторюсь. Не люб ты мне. Не надобен.

– А вот это все по нраву тебе? Царицей быть хочешь?

Михайла смотрел дерзко, зло даже.

Устя его взгляд встретила прямо, отворачиваться не пожелала. Понимала, оговорился он, не царицей сказать хотел, а царевной. Но – царапнуло.

Царицей быть – хотела, да только с Борисом рядом. Чтобы помогать, поддерживать, чтобы защищать до последней капли крови. Вот и царапнуло ее сейчас, больно…

– Твое какое дело, Ижорский? Иди себе поздорову, не замай тут!

– Так самое прямое, Устиньюшка. Люба ты мне… Неуж правда за Федьку пойдешь?

– Лучше за него, чем за тебя.

Лицо гневом исказилось, зеленые глаза ядом блеснули. Топью болотной, бездонной…

– Я тебя еще спрошу, Устиньюшка, когда время придет.

Устя только фыркнула насмешливо:

– Иди себе, Ижорский, иди, да не останавливайся.

Михайла и вылетел, дверью хлопнул.