Раенский таить не стал:

– Не знаю, как и сказать, Михайла. Аксинья Заболоцкая тебе люба?

И усмехнулся про себя.

Молод был еще Михайла, не успел научиться лицо держать. Глаза блеснули, губы искривились… не нужна ему та Аксинья.

Никак не надобна. Надоела она ему, хуже редьки горькой.

– Что-то не так с ней, боярин?

– Не совсем, Михайла. Я тебя хотел попросить отступиться, когда не люба она тебе. Есть у меня знакомый боярич на примете, вот, он меня попросил, а я уж тебе говорю. Ему Аксинья надобна. Устинья подошла б, но она вроде как с царевичем…

И снова убедился, что не соврала Аксинья.

Вновь в глазах у Михайлы ярость блеснула.

Любит он. Только не Аксинью, а Устинью. Что ж, и такое бывает. И не такое бывает, в жизни-то. Как ни крути, а ее не перекрутишь.

– Ну, когда надобно…

– А ты не сомневайся, в долгу не останусь. От тебя и не надобно ничего, просто скажи дурочке, что не люба она тебе, – и довольно.

– Обидится она…

– Счастливые бабы на мужиков не обижаются.

Михайлу долго уговаривать не пришлось. Все же не семьдесят ему лет было, чтобы во всем разбираться, да и Аксинья ему мешала больше. К Устинье он подобрался уж, к Заболоцким вхож… чего еще ему надобно?

Только чтобы Устя любила. А она не любит пока. И ежели Аксинья за Михайлой бегать будет, может и не полюбить никогда, сестре дорогу переходить не пожелает.

Передать Аксинью другому кому, да и позабыть о ней.

– Что я сделать должен, боярин?

* * *

Пока Михайла ушел, Фёдор решил-таки к Устинье заглянуть. И не прогадал – одна она оказалась. Сидела себе спокойно в светелке, кружево плела, о чем-то думала.