Не помнила, как Михайла на Аксинье женился, чтобы к царевичу ближе стать, не помнила, ЧТО он из ее сестры сделал, с какой ненавистью та на Устю смотрела…

Сейчас Устя понимает, не просто так оно было. Небось тогда уже Михайла ее любил, а Аксинья поняла все, шила-то в мешке не спрячешь. И – возненавидела.

Не мужа, хоть и странно это, но Михайлу-то она любила. А вот Устю возненавидела со всей силой души своей.

Радовалась, когда Устинья ребенка потеряла, когда ее в монастырь повезли, сияла от счастья… только вот злорадство сестрица потешила, а покоя не обрела. Не дожила она до Устиной казни, умерла раньше, и, зная Михайлу… не своей смертью сестренка умерла. Ой не своей.

Не иначе как грибочками отравилась.

А еще помнился Устинье шепот в темноте, и зеленые глаза помнились, и собственная боль, и ярость.

– Михайла, я тебя не раз уж прочь отсылала, и наново отошлю. Какая б судьба мне ни выпала, все лучше будет, чем с тобой.

– Полюбовницей, прислугой у сестры своей, и лучше?

– Последней нищенкой лучше, – жестко и равнодушно ответила Устинья.

У Михайлы лицо так исказилось, что она даже испугалась немного. Вот-вот бросится. Или еще как навредить попробует?

Но нет.

Опамятовался, взял себя в руки.

– Я тебе и эти слова припомню, боярышня.

– Запиши для памяти али зарубку поставь. – Устинья отмахнулась: – Да иди отсюда, свет не засти. Видеть тебя – тошно.

– Попомню я…

– Устя? Ижорский?

Никогда Устя так Илье не радовалась, как сейчас:

– Братик! А Михайла уходит уже!

– Ухожу, – подтвердил Михайла.

Развернулся на каблуках, да и дверью хлопнул.