Семейство поселилось поначалу в прежнем холостяцком жилище Лескова в Кузнечном переулке.

Двенадцатого июля 1866 года у Лескова и Екатерины Степановны родился сын. Его крестили Андреем, а дома звали Дрона, Дронушка – в честь персонажа «Войны и мира», полюбившегося его матери. Для Лескова – точнее, его литературной судьбы – рождение этого мальчика стало огромной удачей. Со временем Андрей Николаевич сделался хранителем архива и биографом отца, популяризатором его творчества в советские времена.

Однако дома Дронушка оказался не сразу – сначала его на два года отдали в приют⁴⁵⁵, вероятно, потому, что родители мальчика формально не состояли в браке (супруги обоих были живы, а процедура развода оставалась сложной и унизительной). Судя по тому, что троих младших детей Екатерина Степановна оставила на два года в Киеве, к расставанию с отпрысками она относилась легко. Лишь после того как Лесков сумел официально усыновить Андрея, тот переехал к своей большой семье – это произошло не раньше осени 1868 года.

Двумя годами ранее семейство перебралось в скромный, но уютный двухэтажный особнячок – дом Матавкина на Фурштатской, рядом с Таврическим садом, где и прожило до 1875 года⁴⁵⁶. Тогда улицу еще не до конца застроили – здесь было зелено, солнечно, слегка провинциально, немного похоже на Киев. Дети ходили в сад играть: мальчики ловили «колючки» в водяном рву, Верочка с гувернанткой чинно прохаживалась по аллеям. Зимой пруды замерзали и дети катались на коньках.

Шесть комнат квартиры в доме 62 шли анфиладой и завершались кабинетом Лескова, окна которого смотрели прямо на дворец.

Дом на Фурштатской существует и ныне, хотя и не в прежнем виде: в 1903 году его новый владелец Сергей Сергеевич Боткин, сын знаменитого доктора, врач и коллекционер, перестроил здание в стиле петровского барокко – с белыми пилястрами, наличниками и высоким фронтоном. Но стены дома всё те же и помнят Лескова и его домочадцев.

Здесь Лесков предпринял вторую, уже зрелую попытку создать семью. Ему мечталось, как все будут собираться для мирной беседы или чтения за столом, под «тихой семейной лампой, льющей ровный свет из-под абажура, сделанного женской рукой»⁴⁵⁷. Николай Бубнов, который жил в немецком пансионе Аннненшуле и приходил домой на выходные, вспоминает: «Особенно мне запомнились картины наших обедов, вероятно, по так называемой “ассоциации по смежности”, так как обеды были (особенно для пансионера) очень вкусны, а потому и то, что я видел при приеме пищи, удержалось яснее в памяти, чем что-нибудь другое. С одной стороны стола сидели мама и Николай Семенович Лесков, а по другим сторонам распределялись мы. Н. С. был то весел, то задумчив в зависимости от настроения и от хода своей литературной работы. Он ведь жил исключительно на то, что он зарабатывал своим литературным трудом»⁴⁵⁸.