Лесков и Крестовский познакомились в начале 1860-х, когда оба сотрудничали с «Отечественными записками», и сблизились настолько, что Крестовский даже пригласил нового приятеля на «мокрое дело»… ну, почти. Позвал поглядеть на петербургское «дно», саркастически прозванное в народе «Вяземской лаврой»[91].

«Вяземская лавра» представляла собой несколько доходных домов на Сенной площади, принадлежавших князю Александру Вяземскому, который отдал их внаем мелким арендаторам. Вскоре эти дома превратилась в ночлежки, притоны, лавчонки, трактиры – настоящую криминальную трущобу. Монашеским поведением обитатели этих мест, понятно, не отличались. Воры, мошенники, перекупщики, сутенеры, проститутки, описанные Достоевским в «Преступлении и наказании» «лохмотники», нищие – вот какая братия обитала в «Вяземской лавре». Как Эжен Сю, отправлявшийся за живыми картинами для «Парижских тайн» в «чрево Парижа», так и Крестовский, в значительной степени опиравшийся на его опыт, многие сцены и типы своего знаменитого романа «Петербургские трущобы» писал с натуры. Прийти на этот таинственный остров в обычном виде было и опасно, и бессмысленно: не попасть. Сю, пускаясь в путешествие по парижским трущобам, надевал простую рабочую блузу. Крестовский, отправляясь на свой литературный промысел, переодевался в обноски. По свидетельству Ивана Карловича Маркузе, стенографа Крестовского, тот обладал даром менять внешность.

«– Не могу вообразить, какими средствами вы пользовались для того, чтобы проникнуть в эту грубую, кабацкую среду, – сказал я.

– А вот не угодно ли? – отозвался он неопределенно, при чем быстрым движением руки сбил и надвинул себе на лоб беспорядочную прядь волос, выпучил какие-то дико установившиеся на меня, осоловевшие глаза и исказил непостижимым образом весь облик своего лица.

Вслед за тем он заговорил грубым и хриплым голосом и на воровском языке, который знал в совершенстве.

Передо мною был один из трущобных типов: озверелый от пьянства и прилива дикой необузданности. С такою маскою можно было смело показаться в любом разбойничьем вертепе, не возбуждая подозрительности в среде завсегдатаев подобных логовищ»⁴⁶⁴.

По меньшей мере однажды Лесков составил Крестовскому компанию в трущобных приключениях. Его рассказ об этом весьма живописен:

«Это было летом. Мы втроем: Крестовский, я и еще кто-то, кажется, Микешин[92], впрочем наверно не помню, отправились гулять и встретили знакомого Крестовскому сыщика, который и предложил нам отправиться в “Малинник”. Мы, конечно, охотно согласились. Пришли. Внутренность “Малинника” вы вероятно помните по описанию Крестовского. К нам сейчас же подсели местные дамы и потребовали угощения. Они пили водку, а мы ели яйца, единственное кушанье, которое мог рекомендовать нам буфетчик, хорошо знавший сыщика. Подсела к нашей компании и женщина, которую Крестовский назвал Крысой. Она без церемонии влезла на колени к бывшему со мною и Крестовским спутнику. Помню случившийся при этом небольшой, но довольно характерный эпизод: приятель наш сидел с Крысой и держал в руке, откинутой на спинку стула, папиросу. Кругом сидели и ходили самые отвратительные оборванцы. Один из них, проходя мимо нашего стола, преспокойно схватил эту папиросу и начал курить. Спутник наш вскочил и собрался проучить нахала. Однако сыщик удержал его, говоря, что затевать скандал здесь опасно. Когда этот инцидент закончился, нас повели по какому-то длиннейшему коридору смотреть внутренние помещения “Малинника”. Шли мы совершенно спокойно, как вдруг где-то сзади послышался сначала сильный шум, точно от падения на пол какого-то большого тела, потом крики: “Помогите, режут, убивают!” – Обыкновенная история, – заметил сыщик, – это бывает здесь. Он не успел окончить начатой фразы, как крики о помощи сменились другими: “Спасайтесь, полиция”. Мы обернулись, и представьте себе наше удивление. Коридора уже не было, мы находились в комнате: сзади нас спустилась сверху стена, и коридор превратился в комнату. Вышли мы из “Малинника” совершенно другим ходом – нас вывел сыщик»465.