Намного сложнее вслушаться (почти ничего не услышишь) в повесть «Островитяне», опубликованную в «Отечественных записках» чуть позже, в 1866 году. История немецкой семьи, в центре которой несчастная любовь Манички Норк, соблазненной, а затем коварно покинутой художником Романом Истоминым, – воплощенный романтический штамп – и сюжетный, и стилистический. Вместе с тем в «Островитянах» скрыто полезное для всех читателей Лескова напоминание о том, насколько актуальна для него оставалась поэтика романтической повести. Возводя его идиллии к средневековой или античной словесности, не будем забывать, что описывать идеальный мир, людей и отношения он учился еще и у ближних своих, романтиков, чей век в литературе отгорал как раз тогда, когда Лесков начал читать свои первые серьезные книги.

Попытки дружбы

Попытки дружбы

Тяга к ослепительным, необычным персонажам проявилась у Лескова и в жизни. Одно из самых ярких знакомств той поры – с Всеволодом Владимировичем Крестовским. Они были коллегами по журналистскому и писательскому цеху, часто гостили друг у друга и какое-то время искренне считали себя – да в общем и были – друзьями.

Веселым, неистовым и обаятельным запомнился Крестовский домашним Лескова. Андрей Николаевич вспоминал о его посещениях как о неизменном шумном празднике:

«За обедом упоминалось, что сегодня “милюковский вторник[89]” и что, перед тем как ехать на Офицерскую улицу, условлена деловая встреча со “Всеволодом” у нас на дому. Вся молодежь, вплоть до “куцого”, то есть меня, расцветает! Еще бы! Всеволод Владимирович вносит всегда в наш несколько сумрачный домашний строй столько оживления, шума, впечатлений: невероятной величины и “малинового звона” шпоры, непомерная по росту сабля, которую мой отец, к величайшей нашей обиде, пренебрежительно называет то “валентиновскою”, по герою оперетты “Маленький Фауст”, то “Дюрандалем” – прославленным мечом легендарного “неистового” Роланда; уланский мундир с этишкетом[90], а иногда, вместо фуражки, даже шапка с султаном!

Дух замирает!.. С наступлением сумерек напряженно ждем. Смелый, так сказать “военный”, заливчатый звонок. Конечно, он?! <…> Он не строен, скорее приземист. Голова посажена на короткой шее, которую он часто высвобождает из ненужно тесного и ненужно высокого воротника. Это не обличает избытка вкуса. Во всём, начиная с монокля в слегка оплывшей орбите глаза, чувствуется что-то непростое, неспокойное, армейски ухарское… Но нам, ребятам, всё рисуется чарующе прекрасным. Сыплются анекдоты, новости, слухи, почти сплетни. Не требуя приглашения, садится за рояль, на котором “жарит” что-то самоучкой, но бойко, и поет. Голоса немного, но экспрессии не занимать стать: “Две гиттары зазвенели, жалоббно-о заныыли-и: сердцу паммятны наппевы – тты-ы ли, друг мой, тты ли?” Припев душераздирающий: “бассан, бассан, бассаннат-та – ты другому отдана. Ты друггомму отданна-а-а без возврата, без возвратта-а!”»⁴⁶³.