Что же касается, наконец, до твоего замечания о моей “мягкости”, побуждающей меня протягивать тебе при встрече мою руку, то позволь убедить тебя, что это происходит вовсе не от “мягкости” или “лицемерия”, как ты заметил, а единственно по той простой причине, что встречаясь слишком часто в домах общих наших знакомых, знающих наши давнишние добрые отношения, я никому из них не желал подавать повод к излишним недоумениям, расспросам, толкам и т. п., которые неизбежно последовали бы, чуть лишь наше раззнакомление было бы замечено.

А согласись сам, что разъяснять всем и каждому причины нашего охлаждения было бы слишком тягостно.

Теперь – надеюсь – для тебя разъяснился образ моего поведения, подавший тебе повод сделать мне комплимент насчет моей “мягкости” и потому установление наших дальнейших отношений внешних, ради глаз общества, предоставляю на твое благоусмотрение»⁴⁷¹.

Лесков обвинений не признал – наоборот, сейчас же выставил свои, вполне безжалостные. Если Крестовский ставил Лескову в вину только два греха – Висленева и лицемерие (якобы тот, в глаза называя его другом, за спиной говорит о нем гадости), то Лесков обошелся без всяких церемоний и костерил приятеля почем зря, в сущности, демонстрируя, что всё дурное, что о Крестовском говорят, он заслужил:

«Очень рад, любезный друг Всеволод Владимирович, что ты открылся мне в моих перед тобою винах. Всё это вздор: я не выражался о тебе к вреду твоему никогда, и вообще не я был нападчиком на твои – увы – слишком уязвимые стороны в присутствии твоих сестёр, имеющих право на твое внимание, и твоей жены, имеющей право требовать, чтобы ты не вынуждал ее просить на хлеб твоим детям у её друга. Что уж тут прибавлять ко всей этой красоте, всем известной и всех потешающей? Я был честен (и сумею заставить признать это): я говорил тебе в глаза то, что другие повторяют, показывая палец за твоим затылком: я говорил тебе, что стыдно и позорно трубить и бросить без участия семью и детей на чужие руки! Вот прямая причина твоих на меня неудовольствий (ибо бабьи сплетни ты мне поверил, особенно твоей жены); но я ведь, конечно, ждал этого, когда нашелся вынужденным сказать тебе об этом в Москве, и очень рад, что это возымело свое действие. Авось за этим придет мысль оглянуться на твое прошлое и спросить себя: “однако кто обо мне может сказать, что я человек, исполняющий хоть одно мое человеческое обязательство?” “Висленевым” я тебя точно называл по легкости твоего характера, когда не оставалось ничего иного сказать в ответ на такие твои антраша, как про именования себя холостым или забвение? какие гроши идут на содержание твоего ребенка. Фи!.. Ты думаешь этого никто не знает? Ты думаешь, что от этого никому не смердит? А ты в 30 лет, в полном развитии сил, всё “трубишь” вместо того чтобы устроить детей и успокоить семью да ищешь людей, которые еще больше утверждали бы тебя в желании “трубить”… Труби, брат, труби: немного осталось, когда про тебя протрубят и будешь ты курам на смех. – “Не мое это дело”, ты скажешь? – Да, не мое, но пусть это будет мое последнее слово тебе в таком же тоне прямой и честной приязни, в каком были все мои слова не заугольные, а в глаза тебе сказаны. За тем действительно не мое дело разъяснять тебе, какое на честных людей впечатление производит твой способ исполнения своих отеческих, сыновьих и братских обязанностей, которых у меня немало у самого и которые мне самому впору исполнять без упоров. За сим можешь считать наши отношения временно прерванными или совсем конченными, – это как тебе угодно. Дружить нам с тобой нельзя, потому что я живу по пословице “не люби друга потаковщика, а люби друга стречника”, а тебе нужно потакать да похваливать. Слава Богу, что не за что и враждовать. Желаю тебе всего лучшего, наиболее желаю доброй минуты, чтобы оглянуться на себя: кого ты из себя изображаешь? – Выставлять всем на вид наш разлад я, как и ты, не считаю особенно приятным, тем более, что при всём этом разладе мы, вероятно, знаем друг в друге кое-что такое, что нам приятно выделить из этого мусора сплетен и вспоминать добром. Не перестающий любить тебя Н. Лесков»472.