Лесков явно не ждал этой похвалы! Тем более не ждал, что издатель «Нового времени», по сути, защитит его от нападок своего ведущего критика. Он немедленно отправил Суворину письмо:

«Я глубоко тронут, потрясен и взволнован припискою, которую Вы сделали под Вашим сегодняшним рассказом. Волнение мешает мне говорить и о самом рассказе и о том, что я чувствую к Вам в эти минуты»488.

«Я глубоко тронут, потрясен и взволнован припискою, которую Вы сделали под Вашим сегодняшним рассказом. Волнение мешает мне говорить и о самом рассказе и о том, что я чувствую к Вам в эти минуты»⁴⁸⁸.

Но ничего особенно трогательного в происходящем, кажется, не было. В примечании Суворин Лескова похвалил, от Буренина защитил, но рассказ-то свой написал в полном соответствии с буренинскими идеями, в пику лесковским.

Эти двусмысленность, мерцание оттенков, отсутствие прозрачности и прямоты сопровождали их отношения до самого конца.

Лишь однажды (видимо, еще до истории с легендами) между ними вдруг вспыхнуло доверие без оговорок, но совсем краткое, буквально длиной в несколько мгновений. «Я помню две минуты в нашей жизни, когда мы пошли друг к другу…»⁴⁸⁹ – писал Лесков Суворину 20 октября 1889 года. Возможно, именно об этом дне вспоминает сын Лескова, рассказывая, как однажды зимним морозным вечером к ним в дом вдруг явился Суворин «в одном хорошо запорошенном снегом сюртуке, без шапки»: «Захлопнув выходные двери, Паша (горничная. – М. К.), за которою увязываюсь и я, бежит доложить хозяйке о непостижимом пришельце. Вскоре же быстро входит отец: “Ради бога, как можно скорее горячего, очень горячего чая с ромом и побольше рома. Это Суворин. У него большое горе. Потом расскажу. Он безо всего пришел… обморозился… Главное – сейчас же отогреть. В ужасном, подавленном состоянии. Поскорее, пожалуйста!” Общий переполох. Час-полтора спустя приводят с ближайшей “биржи” карету. Отец одевает Суворина в свою запасную медвежью шубу, меховую шапку, заставляет одеть большие теплые боты и увозит его. Все взволнованы. Пока ничего толком не известно. Меня посылают спать»⁴⁹⁰.

Нет, для искренней дружбы слишком, слишком многое они должны были друг другу простить. «Какое-то неизбывное противоречие подтачивало их отношения. “Живая потребность говорить от души к душе”, болезненная жажда откровенности и не иссякали, и не утолялись. Всегда оставалось нечто недосказанное, всегда сквозила фальшь – то в самоуничижительных похвалах (“Ваши дарования богаче моих”), то в весьма язвительном выражении сочувствия (“не хочу… смущать покой Вашей больной и самоистязующей души”)»⁴⁹¹, – очень точно описывает их отношения О. Е. Майорова.