«Начальное внимание его ко мне, верно, кроется в столь зримой интриге моей в пользу классического образования – интриге непредосудительной и, смею думать, даже честной… Надо же было хоть один орган удержать в пользу этого вопроса, и тут мы, разумеется, “поинтриговали”. Что делать? Но потом Мих[аил] Никиф[орович,] верно, нашел, что меня пустым мешком не били, и обласкал меня, как никогда не ласкивал. (А может быть, и тут не без Вас? Скажите-ка правду? Всё доброе мне из Москвы идет через Вас.) Мы виделись до сих пор всякое утро и беседовали неторопливо втроем: то есть он, Болесл[ав] Маркевич и я. Речи бывали разные, с касательством до имен живых людей»⁶⁸⁰.

В конце 1860-х годов, в разгар полемики между сторонниками, с одной стороны, классического образования, акцентирующего внимание на изучении древних языков, которые, по мысли Каткова, дисциплинируют ум и отвлекают молодых людей от революционных идей, с другой – образования «реального», с вниманием к естественным наукам и предметам, полезным в жизненной практике, Лесков на страницах «Биржевых ведомостей» поддерживал первых⁶⁸¹ (как следует из письма Щебальскому, возможно, делал это с прицелом на укрепление своих позиций в «Русском вестнике»), но после введения нового гимназического устава (1871), по сути, протрубившего безоговорочную победу первой партии, к классицизму остыл.

В апреле того же 1871 года на «вечерушке у князя Владимира] Петровича] Мещерского» Лесков даже рискнул посоветовать Михаилу Никифоровичу, как ему лучше организовать в «Русском вестнике» отдел критики: публиковать рецензии и обзоры анонимно, под общей редактурой главы критического отдела⁶⁸², которым предлагал сделать Щебальского, историка-популяризатора и публициста⁶⁸³. Вскоре после этого «Русский вестник» опубликовал «Запечатленного ангела».

Катковский авторитет Лесков признавал не раз – например, говорил однокашнику пасынка, Николая Бубнова, университетскому преподавателю русской словесности Илье Шляпкину, что «был под влиянием Каткова: в окончании “Запечатленного ангела” и в “Расточителе”»⁶⁸⁴. Как сказалось это влияние на мелодраматической пьесе «Расточитель», полной страстей и ужасов, да к тому же написанной задолго до их близкого знакомства, остается только гадать; возможно, речь идет о сходстве позиций в отношении судебной реформы 1864 года, которую Катков так же, как Лесков, выборочно критиковал[117]. С «Запечатленным ангелом» яснее: сюжет о переходе староверов в официальное православие, так не понравившийся Достоевскому, не мог не вызвать одобрения Каткова. И вряд ли случайно, «за недосугом», как думалось потом Лескову, текста «Запечатленного ангела» не коснулась правка. Идеологически эта повесть, в особенности ее финал, была близка Каткову, который проповедовал политику «умиротворения», то есть был убежден в необходимости уважительного отношения к правам раскольников для скорейшего возвращения их в лоно официальной Церкви[118]. Как мы помним, похожие соображения высказывал и Лесков в своих статьях о расколе.