Оно и наступило на следующее утро — вместе с медсестрой и ее лоточком лекарств. Петухова выписала мне большую дозу французского нейролептика мажептила и еще на ночь дозу аминазина.
Действие мажептила началось незаметно, но уже через пару часов. Как обычно, нас вывели на прогулку, возвращаться в полуподвальное отделение нужно было, спустившись по нескольким ступенькам. Подойдя к ним, я вдруг обнаружил, что не могу шагнуть — ноги не гнулись в коленях. Кое-как, боком, я все же смог это сделать. В камере лег на койку — но тут же снова встал: во всем теле чувствовался непонятный дискомфорт.
Все время казалось, что тело занимает какую-то неудобную позу и просто надо сменить ее или встать. Тогда неудобство пропадало — и тут же возвращалось, стоило только перестать двигаться. Это неудобство — как его называли, неусидчивость — вроде бы исчезало при ходьбе, и я вышагивал километры по камере четыре шага туда, четыре обратно. Потом падал без сил — и проклятая неусидчивость возвращалась снова[69].
Даже те моменты, когда она почему-то проходила, не приносили облегчения. Мысли начали путаться, собрать их во что-то связное стало сложно, сложно стало находить и слова. Это сначала приводило в недоумение, потом откуда-то изнутри появлялась безадресная ярость, как будто физически колотившая все тело.
Постепенно эта дрожь стала постоянной и действительно физической. Как у больного паркинсонизмом, начали дрожать руки, эмалированная кружка стучала по зубам, ложка супа проливалась мимо рта на пижаму. Тело вдруг стало жить своей жизнью, и управлять им никак не получалось.
Вечерний аминазин не вызывал неусидчивости — наоборот, от него быстро тянуло в сон, тело становилось вялым и слабым. И одновременно начинало быстро биться сердце, и так же, как и в Казанском СИЗО, закладывало нос. Я задыхался, становилось страшно, и только внезапно накатывавший тяжелый сон спасал от паники.
С каждой новой дозой аминазина мне становилось все хуже. Я просыпался с головокружением, утром долго лежал на кровати, пропуская оправку. Заложенный нос не дышал, горло, как обожженное, болело при каждом вдохе. Смертельно хотелось пить, но кружек в камере не было, надо было ждать завтрака. Уже на следующей оправке я долго пил, набирая в горсть, холодную пахнувшую болотом воду — она остужала горло, но никак не помогала утолить бесконечную жажду.
Каждый вечер ужас повторялся снова. Казалось, что сердце било прямо в ключицу, стучало в висках, удары пульса следовали без перерыва. Тогда я пытался звать медсестру. Обычно слышал от надзирателя: «Некогда, она сдает смену». Когда удавалось достучаться, медсестра открывала