Менженинский дом отдыха был особенным. Удивительное смешение поколений, идеологий, взглядов. Посвященные и профаны. Христиане, евреи, верующие, агностики. Образцовые супружеские пары с детьми, жрицы эзотерических наук, ловцы женских сердец. Ванда Василевская, живя в деревенской избе, которую они снимали на лето, писала «Землю под ярмом» – повесть о крестьянской нищете на Полесье. «Брат Торвид» на поляне под соснами просил Короля-Духа Польского Народа даровать ему мужество. Вареники с ягодами, тайные рукопожатия, дебаты о том, как исправить положение в республике, забеги с яйцом на ложке, попытки уговорить деревенских хозяек сажать мальвы перед хатами, и ночные чтения мистического трактата Джидду Кришнамурти:

От ложного веди меня к истинному!

От тьмы веди меня к свету!

От смерти веди меня к бессмертию!

В нынешнее ироничное время, лишенное иллюзий и надежд, все это выглядит гротескно. Но тогда еще была жива вера, что можно оказать какое-то влияние на судьбы мира, что нужно всеми доступными способами искать смысл в бессмыслице. Менженинская атмосфера, в которой гармонично сочетались серьезность и шутка, мистические восторги и летний флирт, ощущение общности целей и толерантность по отношению к чужим особенностям, даже чудачествам, притягивала к себе людей со схожим духовным миром, распространялась на тех, кто их окружал. «Работа над собой, служение людям, стране и миру – эти идеалы должны были влиять на детей и молодежь, чьи родные и близкие были связаны с этой средой»{320}, – писала Ханна Руднянская; и можно было бы счесть ее слова пафосной банальностью, если бы не дальнейший ход этой истории.

Сохранился снимок, сделанный в 1937 году, когда имение перестраивали: на фотографии видны леса. На их фоне – фигуры с двух разных планет. Корчак, будто вышедший из пьесы Чехова, озабоченный Старый Доктор, уезжающий из дома отдыха в город. Рубашка педантично застегнута на все пуговицы, черная куртка, в руке светлая фуражка. Рядом – Токажевский. Не генерал. Не герой. Не жрец. Бодрый молодой мужчина, видимо только что раздевшийся до пояса, поскольку загорелое лицо явно контрастирует с белизной торса. Два маленьких мальчика рядом с ними – Здзись Бохеньский и справа – Кшись Лыпацевич.

Корчак, пацифист, как и многие представители тогдашней интеллигенции, терпеть не мог обнаглевшей в период Санации офицерской среды. В «Дневнике» он писал: «Вы пили, господа офицеры, пили обильно и всласть <…>, танцуя, позванивали орденами – в честь позора, которого вы, слепцы, не видели или, скорее, притворялись, что не видите»{321}.