Несколько дней спустя он скептически добавил:

Однако более здравомыслящие люди предостерегают от иллюзий. Нельзя ждать от немцев какой-либо жалости. Наша жизнь или смерть зависит от того, каким временем они располагают: если у них будет много времени – мы погибли; если освобождение наступит скоро – уцелеем{448}.

15 июля 1942 года Корчак записывал:

Я долго не мог понять, чем теперешний приют отличается от предыдущих, от нашего предыдущего.

Приют – бараки. – Знаю.

Приют – тюрьма. – Да.

Приют – улей, муравейник. – Нет.

Дом сирот стал Домом престарелых. – Сейчас у меня в изоляторе семеро жильцов, из них трое новых. – Возраст пациентов: от 7 лет до 60-летнего Азриля, который сидит на кровати, свесив ноги, и постанывает, опираясь на спинку стула.

Утренние разговоры детей – результат измерения температуры. – Какой у меня жар, какой у тебя. – Кто хуже себя чувствует. Кто как провел ночь.

Санаторий для капризных, влюбленных в свою болезнь богатых отдыхающих.

Леон впервые в жизни упал в обморок. – Теперь выясняет, что с ним не так.

Дети слоняются вокруг. Только оболочка нормальная. А под ней таятся усталость, разочарование, гнев, бунт, недоверие, горечь, тоска{449}.

Много лет люди задаются вопросом: осознавал ли он неизбежность Холокоста? Видел ли немецкие намерения так же ясно, как Рингельблюм? Знал ли он уже о Треблинке, Белжеце, Освенциме? Быть может, Корчак просто не позволял себе думать о катастрофе, потому что, утрать он веру в спасение, – не нашел бы в себе сил бороться дальше? А может, он понимал, что судьба уже вершится, драма близится к концу и он как ответственный опекун должен научить воспитанников последнему умению: спокойной встрече со смертью.

Зофия Розенблюм-Шиманская писала в своих воспоминаниях о Корчаке:

Весна 1942 года. По раскаленным тесным улочкам гетто ходят люди-тени. Сыпной тиф уже скосил десятки тысяч жертв, а голод – и того больше. Из уст в уста передают странные, чудовищные вести. Их не произносят во весь голос – иногда слышатся слова: печь – лагерь – ликвидация. Не хочется верить, не хочется думать. Забыть.

И чтобы забыть, гетто организует развлекательные спектакли. <…> Дом сирот приглашает на театральное представление. <…>

Дети играют «Почту» Рабиндраната Тагора…{450}

Из корчаковского текста «Два моих странных сна», который он написал для газеты Дома, следует, что «Почту» в первый раз ставили в апреле 1942 года, приурочив ее к Пейсаху. Один из описанных им снов происходит в какой-то неведомой стране. Он прилетел туда? Приехал? Приплыл? Непонятно – как это и бывает во сне. Хозяин, к которому Корчак попадает, не имеет никаких предубеждений против евреев; он слышал, что идет война и что еврейские дети голодают. С радостью отправил бы им посылку с мармеладом, сыром, колбасой. Но он знает, что этого нельзя. Варшавская почта отбирает у евреев зарубежные посылки. Хозяин гостеприимен, но Доктор даже во сне хранит верность своим голодным воспитанникам.