В книге сообщается между прочим и о том, что Абиссиния-Эфиопия, издавна, и самим Пушкиным тоже, почитаемая родиной предков Поэта, может уступить эту честь другой африканской стране – Камеруну.

(Алёша – это в скобках – реши, пожалуйста, проблему возможно скорее: мне уже не тридцать лет, а, как Пушкин говаривал, сил нет, охота отметить пушкинский день в Африке…)

Об «Африке моей» Пушкин объявил еще в первой главе «Онегина».

Мечтая о побеге из «сумрачной России» (о которой будет, однако, «вздыхать»).

«Маню ветрила кораблей», а в мечтах – «Италия златая» и «Африка моя».

Строфа о побеге открывается строкой «Придет ли час моей свободы».

Но, когда цари берутся быть цензорами сочинений своих поэтов, это непременно оборачивается тем, что они становятся цензорами их жизни и пытаются редактировать их судьбу.

4

Пушкин (это мы все знаем) был невыездной. Совсем.

Просился у царя – в Италию, во Францию (в Китай тоже просился) – отказ.

В Полтаву захотел – и в Полтаву не пустили.

Даже на поездку из Петербурга в Москву требовалось разрешение.

Когда началась война, захотел было в действующую армию, – ему ответили, что в армии нет вакантных мест.

На Кавказский театр войны, в 1829-м, уехал, не спросясь. (Высочайшая резолюция: «Из этого выйдет, что после первого же случая ему будет назначено место пребывания».)

А он едет, проехал Грузию, Армению проехал, Арарат («Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к ее вершине с надеждой обновления и жизни…»), выехал на широкий луг – густая зеленая трава сверкала росою…