Пели в Болдине испокон веку, как пели в других русских деревнях. Дети и внуки, покинув село, должны бы разнести старые песни по иным городам и весям, да вряд ли поют их – скорее, повторяют за мелькающими на телеэкранах эстрадными дивами. Болдинские старухи пели общие русские песни и свои, здешние. Эти особенно захватывали, пронзительно тревожили живущей в них связью времен.
Тетя Шура скатывала какую-нибудь тряпицу наподобие спеленутого ребенка, ходила по избе, покачивая «дитя», – пела знаменитый «Романс»: «Под вечер осенью ненастной» (помню, случалось видеть лубочные картины с текстом ушедшего в народ пушкинского стихотворения). На глазах у тети Шуры не наигранные, всамделишные слезы, и бабушки, слушая (в который раз!), сокрушенно вздыхают и покачивают головами.
Напоследок грянули озорные частушки – тут и осевшая было в уголке бабка Алена встрепенулась и такое заворачивала, что только диву давались.
Уже около полуночи, когда старухи устали от возбуждения пением, от спиртного, от горячего чая, который пили бессчетно, перетирая беззубыми деснами белые и розовые брусочки пастилы, мы вышли из избы – и ахнули. Темное небо очистилось от туч, подалось ввысь, над селом сияли яркие синие звезды. И всё вокруг сверкало, светилось от насыпавшего за эти несколько часов снега.
…Эту ночь, этот снег, серого коня на пушкинском дворе, болдинских старух с их неиссякаемым самоваром мы вспоминали долгие годы спустя в залитой солнцем Флоренции, когда после наполненной впечатлениями многочасовой прогулки забрели – поистине
Мы устроились на тяжелых деревянных скамьях в низком полутемном помещении, освещенном лишь несколькими свечами. Мы давно не виделись, говорили о самом дорогом, беседе хотелось быть нескончаемой. Вдруг из темноты дальнего угла отделился тенью поначалу непримеченный старый монах, приблизился к нам, произнес что-то и повел рукой в сторону длинного серого камня у стены, слева от входа.
Это была надгробная плита Беатриче.
Букаловская Италия продолжалась…