Хмельным, благодатным воздухом этой осени будут полниться пути-перепутья Букаловской Италии и Букаловской Африки.

…Мы идем неторопливо вдоль серого штакетника, обозначившего границы пушкинской усадьбы на пространстве нашего земного мира.

Поздняя осень уже предъявила свои права – грязь под ногами загустела, степной ветер морозит лицо.

Мы говорим о том, что для подлинной Поэзии нет пределов Пространства и Времени. Над ней не властны ни распоряжения правительства, ни житейские обстоятельства. В дальней вотчине, окруженной холерными карантинами, такой же сумрачной осенью являют себя воображению Пушкина средневековая Германия, и Вена осьмнадцатого столетия, и чумной Лондон 1600-х годов, и вечный Мадрид Дон Жуана.

А он, ведомый заветнейшей мечтой его жизни, бродит, любит, страдает под сияющими сводами неба в оливковых рощах своей прекрасной Италии, которую никогда не увидит.

Здесь, в русской деревне, под серым Болдинским небом родились самые, быть может, итальянские строки русской Поэзии:

Это увидеть надо, почувствовать воображением, словом: тень дерев на сверкающем отраженной голубизной неба пространстве воды. Тень олив…

…Твой портфель отяжелен двумя большими по 0,75 бутылками югославского коньяка, именуемого «Бренди» (черные глянцевые этикетки с золотыми звездами) – мы удачно словили их в Саранске, кружным путем, через Мордовию, направляясь в Болдино. В здешнем сельмаге, куда мы поспели перед самым закрытием, нам повезло разжиться килькой или иной какой соленой рыбешкой, главное же развесной пастилой (нежданно завезенной). Душа ликовала заранее: в тот вечер нам давали прием болдинские старухи.

Тех болдинских старух, конечно, уже нет. Новые появились: я, наверно, встречал их еще молодыми, с яркой белозубой улыбкой и не тронутым морщинами лицом; но эти уже другие – не те. В тех болдинских старухах жило предание, в которое словно погружено было их реальное существование. Их настоящее явственно лепилось, вырабатывалось из прошлого, весомо хранимого в генах и памяти поколений.

От сказительницы Александры Васильевны Алексеевой, тети Шуры, досталось мне простенькое серебряное колечко. Говорят, будто Пушкин, снова приехавший в село три года спустя после чудесной Болдинской осени (Вторая Болдинская осень, тоже чудесная), подарил дворовым крестьянкам по серебряному колечку и замочку на сундук. Замочек имеет вид собаки, закусившей длинный, изогнутый поверх спины хвост. В селе такого уже не найти – давно все поразобрали, порастеряли, пораспродали: я видал замочек-собачку на письменном столе у известного пушкиниста Д. Д. Благого. Про колечко, которое у меня от тети Шуры, тоже был разговор, будто оно из тех самых, даренных Поэтом. Не стану утверждать этого, но сам верю, что так оно и есть: тридцать лет не снимал его с пальца и чувствовал, что мне с ним легче жить «физически и нравственно», как Пушкин говаривал… (Старость принудила снять: истончила пальцы.)