Ритуал посиделок с заезжими гостями у старух был такой. Собирались в одной избе, хозяйки выставляли на стол картошку, огурцы соленые, гости же должны были позаботиться об «угощении»: принести хлеб (в Болдине его не выпекали, а привозной тотчас разбирали), выпивку и сладости к чаю, лучше всего помягче, пастилу или мармелад – у иных бабушек сиротел во рту только один зуб, случайно зажившийся…

Вот и в этот раз; в избе у тети Кати посреди стола уже красовались вынутые из русской печи чугунки с янтарно-желтым картофелем (когда варят, подкладывают в чугунок луковицу), в мисках – блестевшие рассолом огурцы с прилепившимися веточками укропа. Разлили по чашкам припасенный нами в Мордовии югославский «Бренди». Тетя Катя, сидевшая рядом со мной, опасливо понюхала незнакомую ей кофейного цвета жидкость. Тост затягивать не стали.

Погода за окном и закуски на столе тоже поторапливали. Тетя Катя, слегка запрокинув голову, вылила в рот содержимое чашки, ее красивое большое лицо вдруг сморщилось в кулачок, она, не закусывая, повернулась ко мне, спросила с проникновенным сочувствием: «Как же ее мордва пьет?»

«Бренди», однако, развязал языки. Беседа пошла живая и, как водится в России, – о сокровенном.

Жили старухи одиноко. Едва не у всех были, конечно, дети и внуки, но молодые в селе не задерживались, перебирались кто поближе – в Арзамас, кто подальше – в Нижний, кто и вовсе – в Москву или Питер. Приезжали летом, в отпуск. Жизнь преображалась: пустые избы бабушек наполнялись событиями, движением, шумом. А потом – снова долгие одинокие осени и зимы; ну разве что забредет одна к другой язык почесать или гости какие, вроде нас, в Музей заявятся, а то сидят порознь, каждая у своего самовара, дуют кипяток, – у кого зубов нет внакладку, а у кого наберется несколько, то и вприкуску.

Не приведи только Бог представить себе тон этого разговора драматическим, того более – надрывным, – вовсе нет: о вещах, которые каждый из нас не преминул бы окрасить в тревожные, минорные тона, старухи говорили задорно, бойко, плотно укладывая одно к другому меткое, звонкое словцо, подчас крепкое, заковыристое, с такой подкладкой, что нипочем не удержаться от смеха. На этот счет особенно одна была торовата – бабушка Алёна, маленькая, рыхловатая, едва ли не самая старая, но замечательно шустрая умом и на слово. Брала она не так называемой «ненормативной лексикой», столь привлекающей нынешних, заботливых о моде литераторов, а именно этой подкладкой, придающей острый вкус всякой шутке, как крепкий рассол огурцу.